ПОВЕСТИ Затемнение в Грэтли И все же одно дело — прямые высказывания, другое — писательская работа. Правда, Пристли опубликовал две военные книги — «Дневной свет в субботу» и «Затемнение в Грэтли». Написаны они пером человека, глубоко озабоченного судьбами нации и культуры, написаны по велению нравственного чувства художника-гуманиста. Несомненна симпатия автора к герою «Затемнения в Грэтли», к его патриотической миссии по выявлению немецких агентов на оборонных предприятиях Англии. Столь же несомненно его презрение к циничным и беспринципным торгашам, которые наживаются на страданиях народов. Если добавить к этому, что, как и обычно, Пристли решает тему стилистически точно и выразительно, станет понятно, почему обе книги (особенно «Затемнение в Грэтли») пользуются успехом у читателей.
Дженни Вильерс Впрочем, тут фарс, игра, почти забава, пусть и небезобидная, пусть с двойным дном —финал оправдан стилем. Но вот повесть, которая начинается нотой почти трагической, во всяком случае, глубоко драматической,—«Дженни Вильерс». Как и «Дядя Фил», повесть построена на тесном сближении фантастического и реального — никаких перегородок нет, одно с необыкновенной легкостью перетекает в другое. Но это опять испытанный литературный ход — сказочен только сюжет, содержание повести насыщено глубоко актуальным смыслом.
Стареющий драматург Мартин Чиверел — кумир, мировая знаменитость — приходит к мысли о тщете искусства, которое внезапно открывается ему в слепящем свете ненужных декораций, обманных сценических приемов, пошлой игры выдуманных страстей. Пораженный этим открытием, он, человек внутренне честный и совестливый, решает оставить театр. Прощальным жестом становится пьеса «Стеклянная дверь». Содержание ее так и не раскрывается, но символический смысл названия проясняется вполне: несовместимость, разделенность людей, обреченных постоянно упираться в прозрачную перегородку,—все видно, но пути безнадежно перекрыты, общение немыслимо. Эта жестокая мысль настолько овладела Чиверелом, что любые попытки актеров, которым предстоит разыграть пьесу, как-то изменить финал, сделать его не столь горьким и безнадежным, разбиваются о твердую убежденность автора. И это не поза, не холодное высокомерие творца: между Чиверелом-драматургом и Чиверелом-человеком нет ни малейшего зазора, он, по существу, описывает собственную ситуацию: люди, некогда близкие, даже любимые, стали чужими, слова, некогда глубокие и полновесные, ныне утратили смысл.
В личности Дженни Вильерс современному герою является вдохновляющий образец чистого, бескорыстного служения высокому идеалу, безраздельной преданности Театру. Дженни не просто изнуряет себя работой, не просто добивается точности жеста и выразительности интонации. Мастерство в ее понимании — способ нравственного обогащения жизни, обновления человеческой природы.
Пример этой рано сгоревшей жизни совершенно преображает Чиверела — перед нами иной человек, от недавнего скепсиса не осталось и следа (психологический механизм этой коренной душевной перестройки не выявлен, но в такой эстетической атмосфере столь резкие превращения не только возможны, но и вполне законны). Путешествие в прошлое убедило героя в том, что за столетие ничего не переменилось — и тогда раздавались голоса об исчерпанности театра, и тогда были дельцы — прожорливые эксплуататоры таланта, и тогда были честные, но слабые люди, готовые устало примириться с поражением (в облике режиссера Уолтера Кеттла Чиверел со страхом увидел собственное, пусть гротескно преувеличенное изображение: творец, утративший творческую силу и сохранивший лишь способность мефистофельски презирать болезни века). Но это же путешествие убедило героя в тленности зла и предательства, неизбывности добра и верности предназначению.
РАССКАЗЫ Другое Место. Впоследствии Пристли написал рассказ «Другое Место», из которого ясно, насколько сложна, если вообще выполнима, эта работа. В здешней жизни инженеру Харви Линфилду не удается найти хоть минимально родственную душу: сама атмосфера Блэкли, где постоянно идет дождь, где все время темно, сыро и уныло, кажется, исключает возможность живого человеческого общения. Конечно, утверждением фатальной безнадежности Пристли удовлетвориться не может — отправляет героя в Другое Место, в другую страну (мифическую, ибо в нее можно проникнуть лишь колдовским путем, но и реальную, поскольку в ней живут люди из плоти и крови). Там все иначе, там Линфилд сразу встречает женщину, которую искал всю жизнь. Встречает и тут же утрачивает, по неосторожности, по склонности форсировать события, по непомерной гордыне. А вернуться в Другое Место не дано.
Мораль рассказа ясна, как и должно быть в притче (а «Другое Место» — конечно, притча, хоть и обставленная реалистическими подробностями). Людей разделяет полоса несовместимости, и, чтобы преодолеть ее, потребно величайшее терпение, огромная вера.
Случай в Лидинггоне Взять хоть два рассказа: «Случай в Лидингтоне» и «Почетный гость». Они очень близки друг другу —и тематически, и стилистически.
Один из министров ее величества, сэр Джордж Котборн, отправляется на политический митинг. Спутником его оказался совершенно блеклый молодой человек, который, однако, ошарашил сановного правительственного чиновника действительно диким заявлением: «Большинство жителей Лидингтона (еще один, вслед за Брикмиллом, Брэмли, Смолбриджем и т. д., городок — псевдоним Бредфорда, где родился Пристли. — Н. А.), как и большинство людей, где бы то ни было,—либо спящие, либо мертвецы». И он тоже едет туда выступать, только соберутся не тысячи, а от силы пять-шесть человек, из тех, что «по крайней мере борются за то, чтобы остаться в живых».
Подобные слова, естественно, глубоко возмущают Котборна, но вскоре он с ужасом убеждается в правоте собеседника. Уже вокзальный носильщик «в самом деле двигался, как во сне», а потом пошло: лунатиками, или спящими, или ходячими мертвецами оказываются все — швейцар в гостинице, официант, партийный функционер, считавшийся одним из наиболее энергичных и перспективных работников в провинции, и, наконец, он сам —Джордж Котборн. Завершается рассказ сценой собрания, в которой один мертвец обращается к толпе мертвецов. И воскресить их бессилен крик прозревшего: «Проснитесь! Проснитесь! Проснитесь!».
В Лидингтоне, впрочем, еще остались одиночки, сохранившие или пытающиеся сохранить волю к жизни в пустыне духовного тлена.
Дядя Фил и телевизор Столь же легко справляются со своими проблемами персонажи новеллы «Дядя Фил и телевизор» — многочисленное семейство мелких лавочников Григсонов, которые на страховую премию, доставшуюся по смерти родственника, покупают телевизор, по тем временам диковину, особенно в провинции.
Так завязывается сюжет — совершенно правдоподобно. Но дальше начинается чистейшая небыль. Стоит экрану засветиться, как на нем появляется отталкивающей внешности старикашка — почивший дядя Фил, который сразу же принимается обвинять родственников во всех смертных грехах: они и скопидомы, и жулики, и чуть ли не убийцы, хладнокровно отправившие его, человека с больным сердцем, на тот свет, убрав лекарство,—лишь бы получить страховку. Во всем этом много желчи, но была и правда, иначе как объяснить столь болезненную реакцию и папы, и мамы, и дочери, и сына, и зятя? Повторяется — хотя и в необычном оформлении — привычный у Пристли прием разоблачения, из-под масок выглядывают лица, все время стремящиеся назад, в спасительное укрытие. И, конечно, им это удается — оказалось достаточным просто швырнуть табуретку в экран телевизора.
Король демонов Но все были согласны в одном, а именно в том, что во всей провинции нет лучшего демона, чем Кирк Айртон, приглашенный Томом Бартом специально для этого спектакля.
Кирк Айртон был не просто демон, но Король демонов, и при первом поднятии занавеса он стоял на тускло освещенной сцене перед небольшим хором демонов-слуг — местных баритонов, которым платили по десять шиллингов за вечер. Айртон подходил для этой роли — он был высокого роста, лицо имел прямо-таки сатанинское и к тому же отлично гримировался; кроме того, что еще важнее, он соответствовал ей и в вокальном отношении— у него был потрясающий бас самого демонического тембра.
Взяли в труппу актера на роль короля Демонов и, что из этого получилось…
— Вам тут час назад записочку принесли, сэр,— сказал швейцар директору,— да только я никак не мог до вас добраться. Это из Лидса, из больницы. Сказали, что мистера Айртона днем сбила машина на Кабаньей улице, но завтра он уже будет на ногах. Они сначала не знали, кто он такой, и никому не могли сообщить.
Мой дебют в опере «Век цивилизации», «великий костер» — какая безнадежная риторика! А в другом, уже позднейшем сочинении, рассказе «Мой дебют в опере», военный сюжет — встреча с бывшим однополчанином — толкуется, напротив, в совершенно комическом духе. Сказано, впрочем, о войне и всерьез, но как сказано: «Я только что вернулся с Великой Войны, как теперь называют это мрачное, бесконечное, отвратительное чередование героизма и скуки». Скуки! — на слух многих современников одно это слово показалось бы, конечно, совершенным кощунством.
Однако ничего подобного Пристли, разумеется, не замышлял, да и упрека в риторике ни за что бы не принял. Аберрация зрения, бесспорно, была, но вызывалась вовсе не попытками сознательного искажения истории и даже не стремлением отвернуться от нее, сводя трагедию к пышнословию. В ситуации духовной смятенности писатель действительно пытался взглянуть вперед — с надеждой и верой в силу человеческой сопротивляемости любому насилию. Вот он и изображает людей, которые, покидая насиженные места, отказываясь от более или менее устойчивого, но такого скучного быта, устремляются в путь, на поиски подлинной, не стесненной условностями и рутиной жизни. И всем им а большей или меньшей степени удается осуществить мечту.
Несомненно, «Добрые друзья» вдохновлены здоровым гуманистическим чувством, и не заслуживал, думается, автор упреков —а они раздавались — в трюкачестве и конформизме: мол, просто знал, что нужно публике, и сейсмически на эту потребность откликнулся. Иное дело, что Пристли не рискнул испытать это чувство на прочность. Он протестует против коммерциализации искусства, но слишком мягко (впоследствии, словно компенсируя былую недосказанность, он напишет целую серию эссе, где эта тема будет развернута сильно и страстно); пишет о чувстве потерянности, неудовлетворенности жизнью, но слишком поверхностно; строит препятствия на пути героев, но слишком незначительные.
ПЬЕСЫ Опасный поворот. В 1932 году была написана пьеса «Опасный поворот».
Она знаменовала начало уже не просто национальной, но международной известности автора.
Ею открывается долгая театральная карьера Пристли — драматурга и режиссера.
В этой пьесе писатель полностью овладел темой, которая станет отныне главной в его многогранной художественной деятельности.
На сцене воссоздается та же уютная атмосфера викторианской Англии, что и в «Добрых друзьях», и действующие лица выглядят столь же достойными представителями своего класса, который будто бы остался в стороне от всех исторических перемен. Замкнутое и неизменное на протяжении всех актов пространство — гостиная в особняке процветающих издателей Кэпленов — лишь усиливает ощущение незыблемости этого мирка, этого социального круга.
В пьесе роль этого камешка играет музыкальная шкатулка, принадлежавшая некогда покойному Мартину, еще одному члену семейства. Ее открывают, и, как из ящика Пандоры (Пристли даже с излишним нажимом проводит эту аналогию), на свет выползает всяческая нечисть — «убийство, кровосмесительство, прелюбодеяние». Но только это не какие-то загадочные существа, пришедшие из иного, злобного мира, чтобы нарушить мир здешний; это и есть здешний мир, его изнаночная сторона, столь тщательно оберегаемая от стороннего и даже от своего взгляда, от своего неосторожного прикосновения.
Время и семья Конвей. Братья Алан и Робин Конвей, персонажи пьесы «Время и семья Конвей», прошли фронт, но даже малейшего шрама этот кровавый опыт в их душах не оставил. Оказывается, там, на передовой, солдаты и офицеры лишь «толковали» о том, как лучше устроиться в послевоенной жизни. А сестра их, отчаянная реформистка и мечтательница Мэдж, рассуждает так: «Мы будем строить новый мир! Эта страшная война была, очевидно, необходима, потому что она явилась великим костром, куда мы выбросили весь мусор старого мира. Век цивилизации может наконец начаться. Народ научился многому...»
