Во всех этих документах все исключительно: сама эта девушка, неувядаемо свежая в своей чистейшей, мягкой и строгой красоте; то, что она делала и еще более, как она это делала и почему; и не менее исключительно то, что с ней сделали: девушка, святость которой бросается в глаза, была осуждена и сожжена на костре как отступница, затем была осторожно „оправдана” через 25 лет, новыми судьями, не без опаски обращавшимися с тем ослепительным материалом, который был у них в руках, и очень скоро после этого она же была предана забвению. Уже у ближайших поколений сохранилось лишь смутное воспоминание об одних только внешних перипетиях ее судьбы и весь основной относящийся к ней материал лежал полузабытым несколько веков, пока его не открыли как бы заново, немного более ста лет назад. С тех пор о ней возникла огромная литература. Но качество этой литературы чаще всего сомнительно. Гюстав Коэн был совершенно прав, говоря, в своем курсе в Сорбонне в 1948 г., что в рассуждениях о ней „те заблуждаются неизбежно, кто не идет дальше непосредственно окружающей реальности и думает, что вся реальность кончается там, где кончается ощупь их рук”. И, с другой стороны, Леон Блуа отметил столь же справедливо, что „ее мученичество продолжается глупостью и отвратительной чувствительностью самих ее поклонников, совершенно не способных понять действительное призвание этой дочери Божией” .
Нe невозможно уложить ни в какие предвзятые схемы, порождаемые интеллектуальной гордыней, и поэтому отвлеченное интеллектуальное мышление не может с нею примириться. Ради отвлеченных интеллектуальных схем ее обрекли на несказанное мученичество; и ради них же до сих пор даже серьезные и честные исследователи останавливаются перед всесторонним освещением этого слишком уж необычайного явления, часто не решаясь использовать целиком даже ту документацию, которая относится к ней непосредственно.
Сравнительно мало ею занимались в русской среде. По-русски о ней до сих пор нет ничего, кроме книги Мережковского, который многое увидел в ней правильно, в частности, лучше многих других понял ее внутренние мучения, ее „муку о Церкви” в последние дни ее жизни. Но ее истории Мережковский в должной мере все же не знал, он явно руководствовался лишь материалами из вторых рук, притом не всегда доброкачественными; чувствуя, что она стоит „на последней черте”, „в соединительной точке” истории и Царствия Божия, он, однако, не заметил у нее некоторых существеннейших черт, не говоря о всевозможных оплошностях во второстепенном.
Между тем, увидать ее подлинный исторический образ в подлинной исторической перспективе сегодня, пожалуй, еще сравнительно легче русскими глазами. Те надежды и те возможности, которые, единственный раз в истории Европы, в полной мере осуществились в ней, связаны неразрывно со старым фоном общехристианских переживаний и представлений. Но этот старый до-схоластический фон, заваленный на Западе почти совершенно схоластической диалектикой и ее позднейшими видоизменениями, все же в большей степени сохранился у нас: схоластическая диалектика у нас появилась срав-нительно поздно; правда, в своем последнем марксистском варианте она была у нас привита в колоссальных дозах, которые и вызывали спасительную реакцию.
Эта книга родилась, конечно, не из одного только интеллектуального интереса к этому изумительному явлению. Так о Жанне писать вообще нельзя, потому именно, что она обращается не к интеллекту только, а к человеку в целом. Я хотел увидать ее как можно яснее просто потому, что полюбил ее при первой же „встрече”.
Когда я, вскоре после окончания Второй мировой войны, решил с карандашом в руках прочесть или перечесть, сколь возможно, все, что может так или иначе пролить свет на эту личность и на эту судьбу, я искал только правды о ней, потому что никакой „своей” правды у меня больше не было. И, как это обычно происходит с теми, кто ею серьезно занимается, чем лучше и ближе я ее узнавал, тем больше я ее любил и тем больше убеждался в той правде, которую она открывает. Как-то раз она сказала, что „умерла бы, если бы не откровение, которое поддерживает ее каждый день”. Такой же жизненной необходимостью стало для меня каждый день вспоминать о том, что эта девочка жила на земле. „О том, что эта девочка жила на земле, нельзя достаточно часто напоминать людям” (Гарнак). Мы все задыхаемся в схемах и освободить нас может только непосредственная „встреча” с тем, что есть — говоря ее языком — „в книге Божией”.
Этот отрывок из книги Божией, я думаю, один из самых значительных, какие нам доступны на земле, я старался увидеть „лицом к лицу” и „лицом к лицу” поставить перед другими историю Жанны д’Арк.
