«Это не я, это совсем другое лицо».
(Ф. Достоевский. «Бобок»)
«Было же время, когда не существовало режиссеров! Ни Шекспир, ни Мольер, ни Гоголь не слыхивали о них. Писали себе пьесы, сами их ставили и нередко сами играли в них. Конечно, они лучше знали, что, собственно, за произведение они написали и чего они хотят от актеров. Но вот однажды появился у них не то помощник, не то посредник, который сказал: ничего подобного! Я лучше всех знаю, что хотел сказать автор и уж во всяком случае лучше всех представляю, как эту мысль нужно выразить сценически… И вскоре этот человек стал вторым творческим
лицом возле драматурга. А так как ему надоело быть вторым, то со временем он стал первым. Нынче он открывает первую попавшуюся книжицу, будь то стихотворная поэма или трактат по политэкономии, и говорит: «Хочу!» – и делает из трактата театральное представление. А после критика льет слезу умиления у его пьедестала, сыплет золотой дождь на его голову и на чем свет клянет непригодный для сцены текст и его незадачливого автора…»
Так рассуждал мой приятель, скептик и в своем роде философ, когда мы остановились с ним возле афиши спектакля БДТ «Лица». Мой приятель не большой любитель театра. Он один из тех молодых людей, профессия которых есть для всех вечная загадка, но которые всегда в курсе почти всех дел городской жизни и всегда необычайно компетентно и умно рассуждают обо всем, в том числе и об искусстве. Я всегда боялся их эрудиции и старался крайне редко высказывать при них свое мнение.
В то время как мой приятель отпускал колкости в лицо немой афише, я размышлял о том, когда же мне лучше пойти мне на этот спектакль.
Спектакль «Лица», как сообщала афиша, создан по произведениям Ф. Достоевского. Автор его – актер БДТ Владимир Рецептер (инсценировщик, режиссер и исполнитель). Я видел его спектакли в этом жанре – жанре одного актера – «Гамлет», «Диалоги»; видел Рецептера на большой сцене БДТ; видел его в кино. «Гамлет» когда-то меня поразил. Рецептер был, конечно, незаурядный артист. Но что-то меня в нем настораживало и порой даже раздражало. И однажды я понял, что. Меня раздражала его внешняя нервозность, дерганость какая-то, разноритменная пластика. Но это, повторяю, быо внешнее впечатление. Вся эта внешняя нервозность покоилась на гнкоей внутренней, сильно ощущаемой успокоенности., невозмутимости, что ли, весьма ощутимой даже в момемнты эмоциональных вспышек артиста. Проще говоря, у меня всегда оставалось ощущение, что «внутри» у артиста нет той нервозности.. какая была в его пластике, в интонации. Это-то несоответствие меня и настораживало; тут крылась загадка.
Я уже слышал, как друзья хвалили новый спектакль, говорили, что это удача артиста. Но решил подождать, пока спектакль «обкатается». Да и что-то на Достоевского меня не очсень тянуло – не Чейз. Но приятель сказа: «Надо идти. Кто знает, что будет завтра.» Еще больше подхлестнуло меня то обстоятельство, что в кассе, когда я туда сунулся, билетов не оказалось. Меня «разобрало». И вот в один из следующих дней, буквально вырвав под носом у какой-то старушки лишний билетик, я попадаю на Малую сцену БДТ.
Раскрыв программку, с удивлением вижу, что в программке не значится, по каким или по какому произведению Достоевского сделана инсценировка, названы только действующие лица (которых играет один артист Рецептер).
«Ну, – думаю, – может быть, пойму в процессе спектакля». Хотя вообще-то я не знаток творчества Достоевского.
И я уселся на свое место. И начался спектакль. И… вдруг я раздвоился. Одна моя половина стала воспринимать спектакль эмоционально, как говорят, тут я был простой зритель. А другая принялась внимательно анализировать манеру артиста Владимира Рецептера.
Раздвоение мое началось в тот момент, когда я понял, что слышу постоянное повторение интонации, которая слышна в голосе Рецептера. Словно кто-то второй говорил вместе с артистом. Но исполнитель не сцене был один и звучал лишь его голос; и я слышал лишь один, один голос; а ощущение дублирования не исчезало. Что же это? Откуда? И понял, наконец. Интонацию Рецептера повторяла музыка. Не эхом, конечно. Она повторяла ее похожестью своей, музыкальной интонации.Я стал вслушиваться, всматриваться. Я увидел, как выползали невесть откуда тонкие, скользкие звуки, «скучивались» вокруг одного, видимо, главного, и принимались блуждать возле, словно завороженные, скользили друг по другу, стонали.
Потом все это скопище внезапно кидалось вверх либо вниз, словно ящерица, – и там опять начиналось «блуждание» и копошение; все теснилось, скользило друг возле друга, гудело, словно рой, стонало, умирало, и было ощущение, что это копошение, это блуждание есть самый важный момент во всем движении.
Но вдруг я понял, что это уже не музыка. Такие же блуждания, копошения, более значительные, чем скачки верх или вниз – только каждый этот рой звуков был почти прозрачный, туманно-стеклянный; я сквозь них видел даже декорацию. Это не музыка, нет. Это – голос Рецептера. А на рой звуков падают самые важные слова; или же голосом артист подчеркивает смысл произносимого именно в этом месте. И снова – ощущение дублирования.
Мне открылась какая-то неведомая сторона происходящего, какой-то новый мир. И этот мир притягивал меня, я хотел пребывать и пребывать в нем.
Я «другое лицо», между тем, преспокойно сидел рядом со мною в одном кресле, и ему все больше нравился спектакль.
«Молодец, музыка», – подумал я.
Я взглянул на имя композитора в программке и прочел: С. Розенцвейг. Я уже встречал эту фамилию, но вспомнить, где, мне сейчас трудно, да и не время вспоминать. Я только подумал, что, наверное, такая экзальтированная, нервная музыка очень соответствует духу произведений Достоевского.
Но эти мои размышления прервались.
Пока «я-другое лицо» наблюдал, как актер на сцене, почти не двигаясь и почти без всякой мимики и особенных жестов разговаривал сразу за семерых – и как разговаривал! – «я-еще в одном лице» уже рассматривал их фраки, шинели, мундиры, платья, замечал их улыбки, нарумяненные либо выбритые щеки. Я заглядывал в их лица; иных взглядов боялся; другим усмехался; кое с кем мы разговорились и выпили по бокалу вина в театральном буфете. Это оказались такие интересные, такие оригинальные личности. Сейчас уже таких нет, не встретите.
«Мне этот кусок так понравился! Как это красиво сделано! – сказал мне «я-второй», когда я уселся вернулся из буфета. – Такое же вот ощущение оставалось у меня от диалогов у Льва Толстого».
Я согласился с моим другим лицом. Это было красиво, это верно. И приятно.
«Но как связать с этой гармонией «дерганую», скачущую интонацию артиста, ее нервозность?» – продолжал рассуждать я сам с собой.
Этот вопрос, возникнув, через несколько минут измучил меня окончательно. Я понял, что не в состоянии решать такие трудные задачи, это выше моих возможностей. В конце концов, я простой неподготовленный зритель. Так я думал. Но – натура человеческая!
Я стал искать сходства гармонии и нервозности. Я желал, чтобы они, эти разные вещи, скорее сошлись вместе и стали похожи одна на другую и перестали противоречить друг другу!
Выяснилось вдруг, что не только музыка «подражает» Рецептеру, но и артист Рецептер подражает музыке! Да-с! Но не столько музыке в данном спектакле, сколько музыке вообще. Он «омузыкаливает» свою интонацию и иной раз на одной всего ноте проходится чуть не по всем регистрам собственного голоса. «Фа» – там, «фа» – здесь, «фа» – на две октавы выше…
Вдруг я увидел, как выбежал на сцену композитор Розенцвейг с огромной папкой нотной бумаги и мгновенно по голосу артиста принялся набрасывать ноты, не переставая в то же время взмахивать перед ним дирижерской палочкой. Он словно пытался поймать интонацию артиста и тут же набрасывал с голоса следующий музыкальный номер. И надо сказать, у него это замечательно получалось. Ритмы, темпы, тембры, интонации – все это так и сыпалось из-под его палочки. Потом я увидел, что дирижировал уже Кирилл Кондрашин, а Розенцвейг только родолжает писать…
«Но смысл, смысл какой в этом?» – спрашивал я самого себя.
Я-второй, между тем, сладко улыбался от удовольствия, словно ему почесывали пятки.
Смысла в этом «омузыкаливании» я пока не видел. Но зато я хорошо понимал себя-другого – Кирилл Кондрашин очень хорошо дирижировал…
Догадка приходит часто как озарение. И я ощущаю злую радость оттого, что разгадал один из «секретов» артиста Рецептера. Я продолжаю жадно следить за ним и всякую минуту нахожу подтверждение моему открытию. Оказывается, экзальтированный, нервозный артист Рецептер необычайно гармоничен. Не только интонацию, но и движения свои он подчиняет красоте. Он любит красоту!
«Он любит красоту», – шепнул я себе-второму.
Но тот и ухом не повел. Он, видно, не понимал, о чем я.
Я почувствовал себя гордым и слегка уставшим после моего открытия. Даже решил немного отдохнуть. Оставив я-второго сидеть в кресле и смотреть спектакль, я снова спустился в буфет и взял себе бутылку лимонада и пару пирожных.
Мысль моя, между тем, продолжала работать.
«Это что, – думал я, глотая лимонад и чувствуя себя опытным исследователем. – Это подумаешь. Красота красотой, а… А вот мы посмотрим, что вы, Владимир Рецептер, сделаете с текстом Достоевского…»
Впрочем, фраза моя к Рецептеру о тексте родилась, конечно, по инерции. Я не собирался проводить исследование. Я хотел лишь собрать свои впечатления и мысленно снова окунался в мир разглядывания, рассматривания.
Что ж, до моего ухода в буфет все на сцене было красиво. Никак не могу забыть этой встречи с семерыми персонажами. Я еще даже помнил запах женских духов… Правда, все они, эти персонажи, были покойники – по тексту. Но ведь у Рецептера это были живые люди.
Разговор семерых персонажей – это блестящее место. По актерской линии это сделано было мастерски. Какое психологическое, какое эстетическое чутье проявил артист.
Но возьмем другие вещи. Вот декорации. Очень мне понравились. Не Петербург, а этакий символ Петербурга – фонарь, мостик с чугунными перилами. Поэтический символ. Красивый символ. И задник расписан не то в духе Марка Шагала, не то в духе Юрия Филонова. И тот, и другой воспроизводили мир в красивых формах, в красочном одеянии. Даже задник эпизода в раю расписан немного в стиле Татьяны Мавриной, а Маврина, по-моему, рисует необычайно красиво и красочно.
А каковы герои? Каковы? Ведь это прямо сошедшие с гравюр Серякова персонажи, личности…
Однако неплохо бы и в зал наведаться, засиделся я в буфете. Кстати, и героев поближе рассмотрю. Может, познакомимся, наконец, с главным героем.
Вошел в зал. Сел. Оказалось, что знакомиться с главными героями не придется. Оба они (а их два в спектакле) были давно мне знакомы. Одежда их, характер разговора, манера держаться – все было знакомо. Так держатся стеснительные, забитые люди. Все это я видел, знал. В кино видел, в книжках вычитывал; видел и в театре. Это был знакомый мне облик, сложившийся образ-формула забитого человека среднего сословия, неудачника-мечтателя в великой русской литературе XIX века. Рецептер и принял ее, причем не только для облика героя. И по существу этот герой был скорее эстетическая формула, чем живой герой. Для чего же он опять появилсяв ХХ веке? Что артист преследовал этим его появлением?
Итак, ходит по сцене знакомый мне человек – и говорит, говорит, говорит… Я начинаю вслушиваться в его речь, то есть в текст Достоевского. Вслушиваюсь – и ловлю себя на том, что вслушиваюсь. Потому что смысл текста все время ускользал от меня. Не знаю, почему. Мне стоило труда вникнуть. Но когда я стал глубже понимать текст, то начал осознавать, что совершенно не сочувствую героям Рецептера. Оттого, видно, и не мог сразу постичь смысл произносимых его героями слов. Мне, не скрою, доставляло большое удовольствие слушать артиста, упиваться его игрой, смотреть на него, наблюдать его героя – точнее, героев.
Но потом я заметил, что целые потоки сильных мыслей автора текста (Достоевского) «пропускаются» исполнителем, он словно их не замечает. Особенно меня удивила красиво поданная «мечта смешного человека», точнее, сон его о земле обетованной, о земле, где живут чистые, святые существа. И задник, расписанный в радуге Мавриной, и хор мальчиков, поющий светлую мелодию («Это Моцарт?» – шепнул я Розенцвейгу. – «Бриттен», – бросил тот, не переставая дирижировать), – все это было к месту, все это было логично, оправданно… Но только в тексте-то я слышал боль, когда автор начинал повесть об этой земле. Или мне показалось?
Я услышал историю целого человечества, развращенного и искалеченного маленьким смешным человеком, несущем в себе дух сомнения, дух неверия, дух эгоизма, маленькой жестокой раздражительности. Актер возмущался и ужасался при упоминании о гильотине, о крови; а я видел его покойно сидящим в кресле с лицом, глядя на которое хотелось сказать: «Ну что вам до крови, до гильотины, до маленького раздражительного человечка, который сидит, наверное, в каждом из нас и который и развратил человечество?» (Видимо, так по Достоевскому?)
Потом герой просил этих чистых существ распять его за то, что он развратил их. А ведь это Достоевский взывал к людям. Это был его идеал спасения человечества – спасения в христианстве. Он через страдание взывал к очищению грешных. Ваш грех падет, если вы искупите его.
Но что же развращенные, некогда чистые существа? А они только смеядись ему в лицо. Идея христианства развенчивалась. Здесь Достоевский касался страшной коллизии, страшного предположения о будущем человечества, о людях, если и не убивших своих богов, то не удостоивших их внимания. Глухи. Только смеются, смеются ему в лицо.
Жестокая и страшная картина мира, глухого, немого и сумасшедшего могла бы развернуться перед нами. Но артист пробегал мимо одной мысли, мимо другой, третьей. И я, страдающий за него, сидел на сцене, скорчившись, обливаясь потом, и держал в руках основание креста.
Я глядел, как герои Достоевского, злые на мир, на судьбу, на себя, но люди с душой ребенка и потому мечтающие о другой жизни, даже не мечтающие, а наоборот, мечта сама в них лезла и раздирала их, мучила, – как эти люди превращались в красивые раскрашенные картинки. Неуравновешенность их уже не выходила за пределы того, что давали ей угловатость и нервозность движений и интонаций художника Рецептера. А идеи Достоевского, беспокойно мятущиеся, движущиеся, кошмарные своей бездонной глубиной, вдруг застывали и оставались неподвижными, «успокоенными», изящными. Неподалеку от себя я видел художницу Н. Васильеву, которая рисовала фон к этим застывшим идеям – то в стиле Шагала, то в стиле Филонова, то в стиле Добужинского или Сомова. Эстетическая натура Рецептера проявлялась на этом фоне так явственно…
«Боже мой, куда это я забрался!» – подумал я, в то время как тяжелый крест уже стал выпадать из моих рук. – Это не мои материи; что я знаю о них? Зачем я лезу в них? Ведь я только хотел передать свои впечатления…»
Я с трудом пробрался со сцены в зал, плюхнулся в кресло и уже не хотел больше никуда выходить и никуда забираться. Я хотел лишь спокойно досмотреть спектакль, который, как и моему «я-соседу», очень мне нравился.
Скоро опустился занавес, зажегся свет… Закончилось мое раздвоение. Я долго сидел в кресле и подытоживал свои впечатления.
Да, да, мне очень понравился спектакль. Красивая, густо звучащая гармония сошла в мою душу. С чем сравнить эти впечатления? Со впечатлением от картин Тициана или Караваджо? Это был перебор. Но оно было сильным.
Дня через три я встретился с моим приятелем. Конечно, мне ужасно захотелось рассказать ему о спектакле, проверить на нем свои догадки о Достоевском, о красоте. Но… я постеснялся. Я боялся, что мои соображения – юношеская фантазияне более, и что на самом деле все много сложнее и даже вообще по-другому.
С приятелем мы пол-вечера почти молча проиграли в шахматы.
– Да, знаешь, я выяснил, что за произведения взял для своего спектакля артист Рецептер, – произнес вдруг мой приятель после третьей партии.
Я почувствовал, что в душе моей все встрепенулось, насторожилось. Я ощутил надежду.
Это два рассказа из «Дневника писателя», – продолжал приятель. – «Бобок» и «Сон смешного человека». Я перечел их. По-моему, идеи эти уже мертвы. Умерли они, давно умерли. Ну кому нужны сейчас эти мысли о спасении человечества после двух мировых войн, грандиозных революций? Илея о всеобщем благе ушла. Это я о коммунизме.
Я ничего не ответил на это. Но приятель попал в «яблочко». Вдруг раскрыл мне глаза. Зачем я искал некоего апологетизма страданий, оживления идеи очищения и самопожертвования? Все это и верно пережито, пережевано, изжито человечеством. Все это давно мертво, превратилось в предмет «литературный», атрибут искусственности. Артист Рецептер как раз и выразил отношение к этим идеям людей его (то есть нашего) поколения. Потому-то мне так понравился спектакль. Потому-то он нравится многим моим сверстникам – и далеко не только сверстникам. Нравится он не только потому, что сделан блестяще – и актерски, и режиссерски. В плане «идеи» актер попал в точку. Это красивая «мечта о мечте» – воспоминание о мечте. И как боль об ушедшей и исковерканной мечте, в финале звучит чудесный оркестровый отыгрыш композитора Розенцвейга – на проход усталого и измученного героя, который уходил в «ночь истории», и музыка была словно траурный марш идее. Это была красивая литературная картинка. Такая же, какая появлялась десятью годами раньше в акимовском «Деле», когда обманутый жуликами же жулик Расплюев бредет невесть куда по зимней дороге мимо полосатых верстовых столбов под грустные меланхолические звуки музыки. И там, и здесь старая Россия уходила в гравюры Добужинского и Бакста…
