Классическая проза, драматургия, биографии и мемуары.
Формат:
FB2
Качество:
Изначально компьютерное (набор и верстка)
Описание:
Ромен Роллан / Romain Rolland (29 января 1866, Кламси — 30 декабря 1944, Везле) — французский писатель, общественный деятель, учёный-музыковед. Иностранный почётный член АН СССР (29.03.1932). Лауреат Нобелевской премии по литературе (1915).
Целеустремленная жизнь Роллана всецело была посвящена творчеству, а творчество для него являлось одновременно средством самовыражения и действием, борьбой. Роллан писал для тех, кто стоит во главе армии в походе, для народа. И народ помнит и чтит Ромена Роллана, писателя, который вместе со всем передовым человечеством шел, как он сам выразился, дорогой, петляющей вверх.
Пьеса опубликована в парижском журнале «Театральное обозрение» (тт. VIII, IX). Русский перевод появился в 1920 году. Впервые пьеса (первый акт) показана 18 марта 1899 года учениками Роллана в стенах Нормальной школы на улице Ульм. Затем гражданский театр Луи Люме поставил «Дантона» на сцене Нового театра. Сбор от этой постановки предназначался бастующим рабочим тюлевых фабрик Северного департамента. Перед началом спектакля произнес речь Жорес. На представлении присутствовал Анатоль Франс; репетицию пьесы видел Э. Золя.
В пьесе Роллан стремится воспроизвести реальные исторические события и подлинных исторических деятелей. Роллан тщательно изучал исторические источники. Помимо «Истории французской революции» Жюля Мишле, книг Гонкуров о XVIII веке, исторических произведений Шюке, мемуаров Луве, Роллан широко использовал подлинные документы эпохи («Протоколы якобинского клуба», Собрание актов Комитета общественного образования при Национальном Конвенте и др.
Пьеса написана в 1901 году, опубликована в журнале «Двухнедельные тетради», серия 3, № 11, 1902 год. На русском языке издана в 1906 году (петербургское издательство «Новый мир»). Впервые поставлена на сцене 21 марта 1902 года в парижском театре «Ренессанс». По поводу этой постановки Роллан писал («Народный театр»): «Четырнадцатое июля» — «народное действо», вдохновленное художественными и гражданскими идеалами деятелей Комитета общественного спасения».
«Четырнадцатое июля» — единственная пьеса Роллана, в которой он попытался представить народ в качестве главного действующего лица. Чтобы «изучить революционную толпу», Роллан в 1900 году присутствует в зале Ваграм в Париже на съезде социалистической партии с удостоверением делегата от профсоюза краснодеревщиков.
В пьесе Роллан стремится воспроизвести реальные исторические события и подлинных исторических деятелей. Роллан тщательно изучал исторические источники. Помимо «Истории французской революции» Жюля Мишле, книг Гонкуров о XVIII веке, исторических произведений Шюке, мемуаров Луве, Роллан широко использовал подлинные документы эпохи («Протоколы якобинского клуба», Собрание актов Комитета общественного образования при Национальном Конвенте и др.
Пьеса Роллана привлекла к себе внимание советского театра. Московский Художественный театр Второй поставил «Четырнадцатое июля» под названием «Взятие Бастилии» к десятилетию Великой Октябрьской социалистической революции (1927 г.).
Сорок лет отделяют пьесу «Робеспьер» от первой пьесы «Театра революции» — «Волки». Драму о Робеспьере Роллан задумал в самом начале работы над циклом, однако только осенью 1938 года, в преддверии 150-летия Французской буржуазной революции 1789 года, этот замысел был претворен в жизнь.
В пьесе Роллан стремится воспроизвести реальные исторические события и подлинных исторических деятелей. Роллан тщательно изучал исторические источники. Помимо «Истории французской революции» Жюля Мишле, книг Гонкуров о XVIII веке, исторических произведений Шюке, мемуаров Луве, Роллан широко использовал подлинные документы эпохи («Протоколы якобинского клуба», Собрание актов Комитета общественного образования при Национальном Конвенте и др.
Отрывки из пьесы были опубликованы в журнале «Эроп», отдельное издание вышло одновременно во Франции и на русском языке в СССР (1939 г.).
Взгляды Ромена Роллана на Французскую революцию свидетельствовали об эволюции мировоззрения писателя. Роллан все дальше и дальше отходил от идеалистических представлений о роли личности и идей в развитии общества и становился на точку зрения, близкую историческому материализму. В «Робеспьере» эта точка зрения проявилась особенно четко. В пьесе отразились взгляды Роллана на французскую и международную действительность конца тридцатых годов. (См. статью Т. Мотылевой «Трагедия Ромена Роллана «Робеспьер», сб. «Французский ежегодник», изд-во «Наука», 1974, стр. 221—238.) В статье «Необходимость революции» (15 февраля 1939 г.) Роллан писал: «Поле битвы расширилось. И если средства врага усложнились, то и наши колоссально выросли».
Роман Ромена Роллана «Жан-Кристоф» вобрал в себя политическую и общественную жизнь, развитие культуры, искусства Европы между франко-прусской войной 1870 года и началом первой мировой войны 1914 года. Все десять книг романа объединены образом Жан-Кристофа, героя «с чистыми глазами и сердцем». Жан-Кристоф — герой бетховенского плана, то есть человек такого же духовного героизма, бунтарского духа, врожденного демократизма, что и гениальный немецкий композитор.
Первый том («Заря», «Утро», «Отрочество») охватывает юные годы Кристофа — пробуждение его чувств и сердца в родительском гнезде, в узких пределах «малой родины» — и ставит Кристофа перед лицом испытаний, из которых он выходит истерзанный, но зато перед ним открывается, как бы во внезапном озарении, его предназначение и удел — удел человека, мужественного в страданиях и в борьбе. Второй том («Бунт», «Ярмарка на площади») — единая по своему замыслу история бунта, ристалище, на котором юный Зигфрид, простодушный, нетерпимый и необузданный, вступает в схватку с ложью, разъедающей как общество, так и искусство того времени, и, подобно Дон Кихоту, разившему своим копьем погонщиков мулов, алькальдов и ветряные мельницы, он разит все и всяческие Ярмарки на площади — в Германии и во Франции. Третий том («Антуанетта», «В доме», «Подруги»), овеянный атмосферой нежности и душевной сосредоточенности, служит контрастом к предыдущей части с ее исступленным восторгом и ненавистью и звучит как элегическая песнь во славу Дружбы и чистой Любви. Четвёртый том («Неопалимая купина», «Грядущий день») есть, по сути, великое Испытание в середине жизненного пути, картина разбушевавшихся Сомнений и опустошительных страстей, душевных бурь, которые угрожают снести все и разрешаются безмятежно ясным финалом при первом блеске невиданной Зари.
Автор многотомной эпопеи «Жан – Кристоф», знаменитый французский писатель Ромен Роллан считается одним из создателей жанра художественной биографии. Ему принадлежат жизнеописания Бетховена, Толстого, Микеланджело. В первые десятилетия XX века, когда средиевропейской интеллигенции еще только зарождался интерес к Востоку, Р.Роллан обращается к Индии, ее философии и культуре. Героем его книги стал сын скромного брахмана из бенгальской деревушки, известный всему миру под именем Шри Рамакришны (1836–1886).Учение этого необычного религиозного мыслителя наложило отпечаток на все области общественной и политической жизни Индии. Более того, имя Рамакришны прочно вошло в культурное наследие всего человечества. Его идеям отдали должное такие гуманисты, как Махатма Ганди и Дж. Неру, Лев Толстой и Николай Рерих, Макс Мюллер и сам Ромен Роллан.
Ганди — Великая Душа (Махатма), вождь и апостол Индии, индусский Толстой, с той однако разницей, что «Толстой непротивленец усилием воли, Ганди таков по натуре».
Британская политика порабощения Индии заставила его стать во главе национального движения индусов.
Для Ганди это движение прежде всего дело совести; борьба за сварадж (гомруль) — борьба за истину, за справедливость.
Он хочет накормить голодных, защитить униженных, возродить индусскую культуру, — но прежде всего он выполняет нравственный долг, утверждает в мире мистический закон любви: революция для него религиозный подвиг...
Настоящее произведение не роман, но исповедь свободной души, захваченной бурей, история ее блужданий, припадков уныния, борьбы. Не ищите в нем ничего автобиографического! Если у меня явится когда-нибудь желание говорить о себе самом, я буду говорить, не надевая маски, не прикрываясь вымышленным именем. Хотя я наделил героя кое-какими своими мыслями, его сущность, характер и обстоятельства его жизни принадлежат только ему. Моим желанием было описать душевный лабиринт, в котором ощупью блуждает ум слабый, нерешительный, колеблющийся, податливый, но искренний и страстно стремящийся к правде.
В некоторых главах эта книга близко напоминает Размышления наших старых французских Моралистов, стоические Опыты конца XVI века. В эпоху, сходную с нашей, но превосходящую ее трагическим ужасом, среди ужасов Лиги, старший президент Гильом Дю Вер мужественно писал спои величественные Диалоги О Постоянстве и Утешении в пору общественных бедствий. В самый разгар осады Парижа он ведет беседы у себя в саду со своими друзьями: Линосом, великим путешественником, Музеем, старшим деканом медицинского факультета, и писателем Орфеем*. Глаза их еще полны страшных картин, которые они только что видели на улицах (бедняки, умершие от голода, женщины, вопящие, что возле Тампля ланцкнехты едят их детей), но они пытаются подняться скорбными своими умами на вершимы, откуда можно охватить мысли столетий, откуда даешь себе отчет в том, что устояло среди испытаний. Перечитывая в годы войны эти Диалоги, я не раз чувствовал себя близким благородному французу, писавшему:
"Человек рожден все видеть и все знать, и привязывать его к определенному месту на земле -- большая несправедливость. Любая страна родина для мудреца... Бог дал нам землю, чтобы мы наслаждались ею сообща: если только мы достойны звания человека"...
Первая мировая война заставила Роллана направить острие сатиры против тех, кто развязывает войну и увлекает народы в бездну. Лицемерные политики толкают народы к всеобщей катастрофе, к взаимному истреблению.
Роллан любил свою пьесу, написанную в аристофановском духе, и неоднократно ссылался на нее в статьях при характеристике современных буржуазных политиков, разглагольствующих о «человечности» и «мире»: «...кто же заклеймил их с большей беспощадностью, чем автор «Лилюли»?»
Читатели романа "Жан-Кристоф", вероятно, не ожидают новой этой книги. Она удивит их не более, чем удивила меня.
Готовил я иные произведения - драму и роман на современные темы, в несколько мрачном духе "Жан-Кристоф". Мне пришлось внезапно отложить набросанные заметки ради беспечного произведения, о котором я и не думал накануне.
Оно как бы порыв свободы, после десятилетней неволи в броне "Жан-Кристоф", которая, хоть сперва и была мне в меру, впоследствии стала слишком узка. Я почувствовал непреодолимую потребность в вольном галльском веселии, да, вольном до дерзости. К тому же возврат на родное пепелище, которого я не посещал с детства, снова сблизил меня с краем моим, с нивернейской Бургундией, и разбудил в душе целое прошлое, уснувшее, думал я, навеки, - всех Николок Персиков, таящихся во мне. Пришлось мне за них говорить. Проклятые эти болтуны еще не наговорились в жизни своей! Воспользовались они тем, что у одного из их правнуков оказалась счастливая способность писать (они часто мечтали о ней!), чтобы взять меня в письмоводы. Тщетно я уклонялся:
- Вы, дедушка, достаточно болтали на веку своем. Дайте и мне поговорить. Теперь мой черед!
Они возражали: - Малыш, ты говорить будешь после. Начнем с того, что у тебя нечего рассказывать более занимательного. Садись, слушай, ни слова не пропусти... Ну-ка, внучек, сделай это ради меня, старика! После ты сам поймешь, после, когда будешь на месте нашем... Самое-то горькое в смерти это, видишь ли, молчание...
Что поделаешь? Пришлось мне уступить, писать под диктовку. Ныне кончено, и вот я снова свободен (по крайней мере, я так полагаю). Примусь опять за прерванную нить собственных мыслей, если только иной из старых болтунов моих не вздумает снова из гроба встать, чтобы воспоминания свои передать потомству.
Не смею думать, что общество моего Николки столько же развлечет читателей, сколько развлекало автора. Пусть они все же берут книгу зту как есть, в ней есть круглота, прямота, не норовит она изменить или объяснить мир, ни политики, ни метафизики в ней нет, зто книга чисто французская, что смеется над жизнью, потому что любит ее и чувствует себя прекрасно. Одним словом, как говорит Орлеанская Дева (не обойтись без ее имени в заголовке галльского рассказа), друзья, "prenez en gr ", - не взыщите.
Май 1914
В романе с большой полнотой отразился путь идейных исканий автора после первой мировой войны и революционный исход этих исканий. Он воплотил в этом повествовании самые важные жизненные процессы эпохи: смерть старого мира и рождение нового, воссоздал пути и перепутья западных интеллигентов-правдоискателей, их заблуждения и прорывы к истине, их поражения и победы.
Роман «Очарованная душа» – вершина творчества Ромена Роллана. Основная проблема романа – пути и судьбы французской интеллигенции.
Художественно-философской осью цикла является взаимодействие внутреннего мира героев и внешних обстоятельств их бытия. Автор отдает приоритет не изображению событий жизни героев, а анализу их духовной вселенной.
Толчком к написанию повести послужило событие, происшедшее 29 марта 1918 года. Немецкая авиабомба попала в церковь Сен-Жерве, и под обрушившимися сводами собора оказались погребенными 165 человек, из которых 75 были убиты. На осуществление замысла повести «Пьер и Люс» Роллану потребовалось всего четыре месяца. В августе 1918 года повесть была закончена, в 1920 году опубликована. Первый русский перевод появился в 1924 году.
Одно из лучших произведений известного французского писателя Ромена Роллана (1866–1944) проникнуто страстной любовью к жизни во всех ее проявлениях. Никогда не унывающий весельчак и балагур Кола Брюньон обладает редким даром – он умеет получать удовольствие от всего, что делает, одинаково наслаждается трудом, вином, едой и плотскими радостями. Чувство юмора и философское отношение к жизни помогают Кола Брюньону переживать все невзгоды и трудности.
«Святой Людовик», 1897 «Аэрт», 1898 «Настанет время» , 1903 «Волки», 1898 «Торжество разума», 1899 «Народный театр», 1903 «Жизнь Бетховена», 1903 «Жизнь Микеланджело», 1907 «Жизнь Толстого», 1911 «Музыканты прошлого», 1908 «Музыканты наших дней», 1908 «Гендель», 1910 Сборник антивоенных статей «Над схваткой», 1914—1915 Сборник антивоенных статей «Предтечи» , 1916—1919 «Декларация независимости духа», 1919 «Ответ Азии Толстому» , 1928 «Жизнь Вивекананды», 1930 «Вселенское Евангелие Вивекананды», 1930 «Игра любви и смерти», 1924 «Вербное воскресенье», 1926 «Леониды», 1928 «Бетховен», 1927 «Бетховен и Гёте», 1932 «Пеги», 1944
P.S.Не забывайте говорить спасибо. Мелочь, а приятно.
Молох
Фотографии:
Биография:
Далеки те времена, когда могучие крепостные стены надежно стерегли покой маленького городка Везле, от которого в наши дни два часа езды до Парижа. Узкие улочки Везле еще хранят память о средневековых рыцарях. В недобрые дни сорок второго года стучат по ним кованые сапоги новых «крестоносцев». «За окном воет ветер и грозит война».
МАЛЬЧИК ИЗ КЛАМСИ
Жизнь его началась совсем неподалеку отсюда. Сын нотариуса Эмиля Роллана родился 29 января 1866 года в одном из старинных домов с решетчатыми ставнями на улице д'Оспис в маленьком городке Кламси (департамент Ньевр). Его родина здесь, в Ниверне — сердце Франции, где среди пологих холмов, покрытых лесом и виноградниками, струит свои спокойные воды Ионна. Над каналом, соединяющим ее с Бевроном, расположился Кламси.
С незапамятных времен жил здесь веселый и трудолюбивый народ. Он слагал песни и сказки, смеялся на масленичных пирах и умел работать не покладая рук. Земляки Роллана были пахарями и виноградарями, они добывали в предместье черный с желтыми прожилками мрамор, сплавляли в Париж лес по реке, украшали каменными кружевами башню церкви св. Мартина, строгали упругое дерево, извлекая из него кряжистую, в причудливых завитках резьбы мебель.
В те дни, когда еще не затихло эхо пушек Парижской Коммуны, голубоглазый маленький нивернезец Ромен Роллан совершал с отцом первые прогулки по окрестностям Кламси. Отец — из рода бревских нотариусов Ролланов и Боньяров, жадных к жизни весельчаков. С отцом связаны бесконечные воспоминания о легендарном прадеде Боньяре, участнике французской революции 1789 года, первом «апостоле свободы» в Кламси. Неутомимый путешественник, исходивший пешком пол-Франции, страстный библиофил, астроном, медик, геолог, археолог, художник, философ, он был самым ярким воплощением «галльского» жизнелюбия и свободомыслия. «Уж этот прадед! Его портрет смутит добропорядочного читателя, который вообразил себе, будто все Ролланы — бесцветные плаксы, идеалисты, ригористы пессимисты...»
Роллан знал, что обязан своему прадеду той «частицей Панурга», той «изюминкой», которая давала силу в борьбе и любовь к жизни. Мать — из семьи строгих и набожных янсенистов Куро. Мать — это музыка и книги. Музыка была необходима как хлеб. Она спасала от страшных мыслей, подкрадывавшихся в темноте.
Окна библиотеки смотрели в зеленоватые воды канала. Дом, большой, пустой и глухой, казался Ромену «мышеловкой», из которой страстно хотелось вырваться. Забравшись с ногами в старое кресло, мальчик листал дедовские зачитанные тома Шекспира. Веяние жизни вольной и опасной врывалось в затхлый покой буржуазного дома.
Дверь в мир чуть приоткрылась, когда Ромен пошел учиться в местный коллеж. А в 1880 году отец ликвидировал свою контору и переехал с семьей в Париж, чтобы дать сыну систематическое образование. Сначала лицей св. Людовика, затем, с 1883 года,— лицей Людовика Великого и, наконец, с 1886 года — Высшая нормальная школа — три года занятий историей на педагогическом факультете. Мальчик из Кламси стал студентом высшей школы в Париже. На протяжении четверти века, в общей сложности прожитой Ролланом в Париже, город не раз открывался ему своей новой стороной: Париж «Драм революции», Париж «Ярмарки на площади», Париж «Пьера и Люс». Париж студенческих лет в своей кажущейся безмятежности был особенным, неповторимым.
Прилавки букинистов у моста Сен-Мишель, перекинутого над серой медлительной рекой. Напряженный сумрак концертных залов — мастерство русского пианиста Антона Рубинштейна полнее всего раскрыло молодому Роллану бетховенский дух. Золотисто-пыльный воздух итальянских галерей Лувра — Леонардо, Джорджоне, Рафаэль, Микеланджело. Тихие аудитории «монастыря на улице Ульм» — Нормальной школы. Уже в годы учения забили три мощных источника, питавшие «Героические жизни» Роллана — музыка Бетховена, искусство итальянского Ренессанса, гений Толстого.
Будущий писатель задумывался над назначением искусства. Бессодержательность новой поэзии возмущала его. Даже лучшие школьные друзья Клодель и Сюарес не могли убедить его в верности теорий мэтра современного символизма Малларме. Этот Малларме со своим плоским «бренчанием слова» смел заявить, что он презирает русских за отсутствие артистичности и стиля. «Вот что выносит ему приговор. Он презирает жизнь. Его искусство бесплодно».
Роллан недаром запоем читал Гоголя, Герцена, Гончарова, Тургенева и Достоевского на каникулах в Кламси в сентябре 1887 года. За ними — действительность, за них жизнь. Они стали его друзьями и спутниками в одном ряду с Шекспиром и Вольтером, Гюго и Спинозой. Толстой безраздельно царил в его сердце. Толстой — свет в ночи духовного одиночества. Для Роллана искусство было призванием. Его больно ранили резкие выпады Толстого против искусства. Неужели им избрана ложная цель в жизни? Пытаясь разрешить свои сомнения, Роллан отважился написать Л. Толстому в сентябре 1887 года. «Зачем осуждать искусство?» — спрашивал он. Неизвестный парижский студент получил ободряющий ответ из Ясной Поляны. Великий писатель советовал своему «дорогому брату» не забывать об обязанностях искусства по отношению к людям труда, ибо не имеет смысла лишь то искусство, которое принадлежит «избранным». «Великий пример жизни Толстого» навсегда остался могучей поддержкой Роллану в его борьбе за народность искусства.
Дневник ученика Нормальной школы таил широкие планы на будущее. Свой первый труд Роллан посвятил истории религиозных войн во Франции. К тридцати годам он будет автором большого романа — иначе жить не стоит. На этот жесткий срок нельзя связывать себя ничем ни в личной жизни, ни в общественной, нужно сохранить «свободную душу».
Первые шаги Роллана в искусстве были сделаны в Италии. Двухгодичная стипендия Нормальной школы (на 1890—1891 годы) для продолжения образования во Французской школе истории и археологии в Риме дала Роллану возможность увидеть Италию. Целыми днями рылся Роллан в архивах Ватикана, подбирая материал для работы о папской дипломатии. Жил он в школе, занимавшей дворец Фарнезе XVI века, микеланджеловской постройки. В узенькой комнатушке под крышей едва умещалось пианино. Пальцы извлекали ясный, прозрачный звук — Глюк, Рамо, Моцарт, Бах приносили отдых Роллану. На удивление всем своим коллегам и учителям, он мог играть часами, закрыв глаза; он обладал исключительной музыкальной памятью. Он любил музыкантов прошлых дней так же, как любил чистые линии художников-флорентийцев — Боттичелли и Леонардо.
Самым интересным маршрутом в Риме была хорошо знакомая Роллану дорога на Виа делла Польверьера. Разбитые ступени крутой лестницы. Две веселые девушки сбегают навстречу, болтая о своем. Мгновение Роллан медлит, переводя дыхание, прежде чем отворить дверь и приветствовать хозяйку.
Мальвиде Мейзенбуг уже за семьдесят лет: «маленькая женщина, хрупкая, спокойная, молчаливая», но Роллану она кажется живым символом тех лет счастливой надежды, когда перекатывалась по Европе революционная гроза 1848 года. Друг А. Герцена, воспитательница его дочери Ольги, М. Мейзенбуг знала Гарибальди и Луи Блана, Ленбаха и Листа, переводила на английский язык статьи Герцена и «Детство и отрочество» Л. Толстого. Роллан жадно слушает ее рассказы, и перед ним «оживают то Вагнер, то Ницше, то Герцен, то Мадзини». Мальвида Мейзенбуг стоит у колыбели творчества Роллана. С нею спорит Роллан об итальянском Возрождении и греческой философии; ей доверяет свои мечты о создании нового, необычайного «музыкального романа», о соединении Поэзии и Правды, Искусства и Действия.
НОВЫЙ ИДЕАЛ
1909 год. Выпускник парижского лицея Поль Вайян-Кутюрье держит экзамен в Нормальную школу. Он рассматривает своего экзаменатора. «Длинная фигура в черном, длинная тонкая шея, светлые волосы и тонкое лицо, худощавое, бледное до прозрачности, страдальчески очерченный рот, жесткая щетина соломенных усов... И на этом лице глубоко запавшие лучистые глаза. Голос тихий и глуховатый». Выходя из аудитории, гордый отличной отметкой Поль узнает имя экзаменатора — Ромен Роллан.
Много событий, много лет напряженного творческого труда, в котором проявились все стороны его могучего и многообразного таланта, отделяют профессора Ромена Роллана от юного студента — собеседника Мальвиды Мейзенбуг.
За спиной его — докторская диссертация, годы преподавания в Нормальной школе и Сорбонне, слава специалиста, создавшего новый стиль музыковедческого исследования, постоянное сотрудничество в «Ревю д'Ар драматик э мюзикаль», работы о старых и новых композиторах. С его мнением считаются и знатоки живописи — в «Ревю де Пари» он помещает рецензии на художественные выставки. Но все это кажется Роллану занятием побочным. «Все кругом вообразили, что я музыковед,— пишет он с иронической усмешкой М. Мейзенбуг 23 декабря 1895 года,— а между нами, нет мне никакого дела до музыки (по крайней мере, до истории музыки); вот чем я хотел бы заняться, так это своими драмами».
Первая, опубликованная в марте 1897 года в «Ревю де Пари» трагедия «Святой Людовик» открыла серию драматических картин из истории французского народа, продолженную в «Драмах революции» (1898— 1902). Далекое прошлое тесно переплелось здесь со злобой дня. Роллан ставил в пример своим современникам благородство и чистоту помыслов народа, который 14 июля 1789 года сокрушил Бастилию. Роллан запальчиво противопоставлял идею реалистического народного театра «всей декадентской трухе» — «есть только одно лекарство: истина... Пусть художник осмелится взглянуть в лицо действительности, чтобы иметь право рисовать ее». В борьбе за массовое героическое искусство Роллан готов был отказаться даже от своего гордого индивидуализма: «Социалистические идеи овладевают мною независимо от меня, несмотря на мои симпатии и антипатии, несмотря на мой эгоизм,— записывал он в дневнике 1893 года.— Если есть надежда избежать гибели, угрожающей современной Европе, ее обществу и ее искусству, то она заключается в социализме». И далее: «Я хочу отдать все мои силы тому возрождению искусства,— я вижу его, как и Гед, в новом идеале».
Имена социалистических вождей - Геда и Жореса — все чаще встречаются на страницах его дневников: 23 июня 1897 года в палате депутатов Роллан слушал Жореса; в 1900 году участвовал в Конгрессе социалистов в Париже, сидел с левыми — сторонниками Жореса; в 1902 году читал «Историю революции» Жореса. «Меня фатально влечет в социалистический лагерь, и с каждым днем все более»,— писал Роллан М. Мейзенбуг 17 января 1901 года. «Именно эта часть Франции испытывает ко мне наибольшую симпатию. Мы видим, что преследуем общие цели: они в политике, я в искусстве».
На рабочем столе Роллана стояла фотография, такая же, как в редакции журнала «Кайе де ла Кэнзен», издававшегося Ш. Пеги: изображение двух далеких товарищей — Толстой и Горький в яснополянском саду. Под их дружескими взглядами зрели замыслы произведений, над которыми работал Роллан в первое десятилетие нового, XX века.
Роллан мог уделять творчеству лишь редкие часы, свободные от повседневной преподавательской работы. Только внешне жизнь его была тихой и уединенной, как тот пустынный сад, куда выходили окна его квартиры на бульваре Монпарнас. Постоянное творческое напряжение владело Ролланом: «О! мне было бы жаль умереть, прежде чем я развернусь целиком, прежде чем я дам распуститься всем росткам жизни, которые чувствую в себе». Образы героев будущих книг были частью его существа. Жан Кристоф жил в его мыслях еще в период создания «Драм революции», а Жана Кристофа в свою очередь вытеснял Кола Брюньон. Но Жан Кристоф торопился более всех. И он появился на овет одновременно с «Бетховеном». Цикл «Героических жизней» и «Жан Кристоф» отвечали одной задаче — освежить спертую атмосферу старой Европы «дыханием героев», воспеть величие сердца и титанизм духа. Одновременно с «Жизнью Бетховена», «Жизнью Микеланджело», «Жизнью Толстого» в течение десяти лет (1902—1912) создавался десятитомный роман «Жан Кристоф».
«ЧЕРЕЗ СТРАДАНИЕ — К РАДОСТИ»
Роллан не раз ссылался на то, что под влиянием Толстого придал новому произведению «эпический характер». Этот эпический характер нашел отражение в стиле романа, который не отличается мелочной художественной отделкой, но вполне соответствует могучему размаху описанной в нем героической жизни. «Некоторые творения созданы таким образом, что смотреть на них лучше издали, так как в них есть некий страстный ритм, который ведет все целое и подчиняет детали общему эффекту. Таков Толстой. Таков Бетховен... До настоящего времени никто из моих французских критиков. . . не замечал, что у меня тоже есть свой стиль», — совершенно справедливо упрекал Роллан критиков в одном из писем 1911 года. Своя особая ритмика присуща языку Роллана. Его фраза то парит в облаках риторики Гюго, то как у Толстого, тяжеловесна, но убедительна.
Герой романа Жан Кристоф Крафт — сын бедного немецкого музыканта, Бетховен современности. Перед нами разворачивается героическая симфония всей его жизни, созвучная по теме Девятой симфонии Бетховена: «Через страдание — к радости».
Маленький мальчик слушает звуки родной земли: ропот старого Рейна, перезвон далеких колоколов, простые песни бедного коробейника дяди Готфрида. Непокорный юноша поднимает бунт против рутины в музыке, восстает против лжи и фальши в искусстве. Кухаркин сын Кристоф осмеливается открыто презирать филистеров, которые ублажают себя музыкой в перерыве между первым и вторым блюдом. Не умея лицемерно скрывать свои чувства, Кристоф восстанавливает против себя целый город. Обыватели и меценаты из журнала «Дионис», сотоварищи по оркестру и герцогский двор — все травят его.
Молодой композитор случайно попадает в Париж — город ловких политиков, коммерсантов и кокоток, бешеной жажды наслаждения и жалкого деградирующего искусства. Здесь, на этой огромной и пестрой «ярмарке на площади», продается и покупается все — место в палате депутатов, убеждения, талант. Кристофу противен Париж «лилипутов», духовно измельчавших людей, таких, как Леви-Кер, Руссен, Гужар. В жестокой нужде, перебиваясь жалкими уроками и нищенскими заработками у издателя Гехта, Кристоф продолжает свои новаторские поиски. Не корысть влечет Кристофа к успеху. Он сравнивает себя с художниками Возрождения и со старонемецким поэтом-башмачником Гансом Саксом — с теми, кому творчество доставляло наслаждение.
Кристоф беззаветно любит музыку. «Все музыка для музыкальной души. Все, что колеблется, и движется, и трепещет, и дышит — солнечные летние дни и свист ночного ветра, струящийся свет и мерцание звезд, гроза, щебет птиц, жужжание насекомых, шелест листвы, любимые или ненавистные голоса, все привычные домашние звуки, скрип дверей, звон крови в ушах среди ночной тишины,— все сущее есть музыка: нужно только ее услышать». Эту музыку живого бытия молодой композитор стремится передать в своих симфониях. И, как музыка, прекрасны образы женщин, дорогих Кристофу, — его матери Луизы, Антуанетты, Грации, прекрасны образы людей из народа, к которым принадлежит сам Кристоф.
Пробиваясь сквозь толчею «ярмарки на площади», Кристоф не внимает уверениям модного журналиста Сильвена Кона: «Франция — это мы...» Он подозревает, что существует другая, настоящая Франция, которая основательно запрятана. Мечтая о мужественном, здоровом и героическом искусстве, Кристоф обращается к прошлому — к согретой глубоким внутренним огнем суровой правде полотен Рембрандта, к философским взлетам второй части Фауста, к мудрому смеху Рабле, к могучему размаху Бетховенского гения. Но вот появляется француз Оливье Жаннен, который знакомит Кристофа с подлинной Францией, с ее свободолюбивым народом. И с этого момента в эпической песне «Жан Кристоф», как назвал произведение сам Роллан, словно оживает мотив старофранцузского эпоса: «Мудр Оливье, а граф Роланд отважен...» Рука об руку проходят два друга: сильный и страстный, деятельный и бесстрашный Кристоф, сдержанный и задумчивый поэт-философ Оливье.
Смелый бунтарь в области искусства, Кристоф чужд идеям революции и классовой борьбы, он предпочитает не примыкать ни к каким партиям. Вот почему Роллан, во многом солидарный со своим героем, не осуществил задуманный ранее том, который должен был предшествовать «Неопалимой купине»,— историю эмиграции Кристофа в Лондон и его сближения с революционными деятелями «типа Мадзини или Ленина». После поражения русской революции 1905 года, автор сам не видел реальных путей борьбы, а это привело к кризису и его героя. Трагически гибнет Оливье во время политической демонстрации, умирает Грация, воплощающая в себе гармонию и «героическую ясность» итальянского искусства. Кристоф отходит от борьбы. В одиночестве кончает он свои дни накануне мировой войны. Но его последние минуты согреты радостным предчувствием больших перемен, «грядущего дня», на пороге которого стоит современный мир.
Огромен гуманистический смысл романа, посвященного «свободным душам всех наций, которые страдают, борются и — победят». Этим призывом к единению людей разных национальностей в канун империалистической бойни Роллан приобрел себе друзей во всех странах мира.
Кристоф не мог найти выхода и кончил свой путь смягчением и примирением противоречий. Но путь создателя «Жана Кристофа» продолжался. «Кристоф, наконец, мертв. Скорее, другую человеческую оболочку, более свободную, в которую я мог бы воплотиться! Кола был первым, кто попался мне под руку».
«ЖИВ КУРИЛКА!»
«Кола Брюньон» был в основном закончен за несколько летних месяцев 1913 года, проведенных в Швейцарии и Ниверне в настроении необычайного творческого подъема. В основе рассказа об одном годе жизни ремесленника и художника из Кламси начала XVII века лежали семейные воспоминания, а также личные впечатления, тщательное изучение традиций и фольклора родного края — Ниверне. Интересно, что Роллан считал Кола более широкой «человеческой оболочкой» по сравнению с Кристофом, натурой сильной и гениальной. Художник из народа Кола Брюньон казался Роллану более многосторонним, способным вместить в себя все радости и горести, свойственные простому человеку. Кола — выразитель национального характера французского народа, о котором Маркс говорил как об обладателе особого, «галльского» духа веселья и сатиры, чей смех звучит в книгах Рабле, Вольтера и Бомарше, Беранже и А. Франса. Кола — олицетворение творческой энергии французского народа эпохи Возрождения, который, сбросив оковы средневековой иерархии и церковного догматизма, создавал изумительные памятники искусства.
Резчик по дереву Кола Брюньон страстно любит искусство. Ом жадно впитывает в себя формы и краски, ритмы и запахи окружающего мира: «Я — как губка, сосущая Океан». Все увиденное его глазами приобретает отсвет поэзии: «Как складываемая ткань, падают дни в бархатный сундук ночей». Кола наблюдателен. Это он подсмотрел, как «солнце окунало свои золотые волосы в воду», как небо приподняло «свои веки — облака», чтобы взглянуть на него «бледно-голубыми глазами». Это для него мурлычет ручей, тараторят на лугах гуси, хохочут за столом веселые собутыльники, пляшут на наковальнях молотки, сливаются в мощный хор голоса ночного сада. Терпким запахом душистых трав нивернезских полей веет от свежего многоцветного языка книги, лирического и шутливого, пересыпанного пословицами и прибаутками. Сказки и песни, мысли и музыка родной земли наполнили до краев «галльскую повесть».
Кола — веселый и щедрый человек, он презирает жадных феодалов, которые «готовы поглотить половину всей земли, а сами и капусты на ней посадить не умеют». Кламсийский столяр любит мир и спокойствие, но, если нужно, поднимет на восстание целый город. Он неуступчив в споре с нелегкой судьбой. Он не верит ни в бога, ни в черта, даже чума его не берет. Сгорит его дом — он начинает жить и строить сызнова.
«Жив курилка!» — такой подзаголовок дал автор своему роману. Книга об историческом прошлом выразила веру писателя в будущее своего народа, в его неувядаемую бодрость. Вот почему перед империалистической войной она прозвучала как призыв к жизни, как призыв к миру и труду на благо народа. «Какую прекрасную книгу сделали вы, дорогой друг!» — писал Роллану великий мастер слова Максим Горький, прочитав «Кола Брюньона». — Вот, поистине, создание галльского гения, воскрешающее лучшие традиции Вашей литературы!»
Из-за войны книга смогла увидеть свет только в 1919 году. Ее приветствовали все передовые писатели Франции — А. Барбюс, П. Вайян-Кутюрье, Ж. Р. Блок. С тех пор началось ее победоносное шествие по свету на языках многих народов мира, в их графике и музыке. СССР стал второй родиной «Кола Брюньона». Роман мастерски переведен на русский язык М. Лозинским, иллюстрирован Е. Кибриком. На его сюжет написана опера Д. Кабалевского «Мастер из Кламси».
ПУТЬ К «ПРОЩАНИЮ С ПРОШЛЫМ»
Десять пакетов с сургучными печатями были вскрыты в срок, установленный автором,— 1 января 1955 года. В них 29 машинописных тетрадей, правдивая летопись эпохи — один из экземпляров «Дневника военных лет (1914—1919)», переданный Ролланом на хранение и в собственность Государственной библиотеке имени В. И. Ленина в Москве. Тихо в небольшом читальном зале отдела рукописей. Над «Дневником» склонились переводчики. Им первым поведает Роллан о беспокойных судьбах Европы, оглушенной грохотом мировой войны.
Война застала Роллана в Швейцарии летом 1914 года, когда он кончал «Кола Брюньона». 31 июля солнечным парижским днем в кафе «Круассан» был предательски застрелен пламенный трибун мира Жан Жорес. «Утром узнали об убийстве Жореса... Великий ум, благородное сердце»,— писал Роллан 1 августа в «Дневнике», с горечью вспоминая обещания националистов в день объявления войны расправиться с Жоресом. События неслись с головокружительной быстротой.
2 августа 16-я пехотная дивизия восьмого корпуса германской армии, перейдя р. Саар, вступила на территорию герцогства Люксембург. Утром 4 августа немецкие войска нарушили бельгийскую границу и обстреляли форты Льежа. Тогда же, 4 августа, автор «Жана Кристофа» с содроганием отметил: «Эта европейская война — самая великая катастрофа из всех, пережитых за несколько веков истории, это крушение нашей самой святой веры в человеческое братство». 22—23 августа бои разгорались уже в Арденнах — война пришла во Францию.
Записи в дневнике Роллана этих дней — обвинительный документ национализму, отравившему сознание народов. Пока идеологи воюющих стран обвиняли врагов в вандализме и варварстве, в дыму боев гибли ценнейшие исторические памятники. Куча пепла осталась от старинного бельгийского города музеев Лувена; чудо искусства средневековых французских мастеров — Реймский собор служил прицелом для немецкой артиллерии. Для Роллана, всю жизнь мечтавшего о всеобщем единении народов, мировая война была жестоким ударом. 23 сентября 1914 года в статье «Над схваткой» («Журналь де Женев») Роллан призвал художников, писателей, мыслителей всех стран выступить на спасение достижений человеческого духа, будущего мирового братства, подняться над несправедливостью и ненавистью наций. Раздумья Роллана в годы войны были полны противоречий. Он искренне хотел, чтобы люди уничтожили войну, и не понимал, что нельзя примирить «буржуазные отечества». Он участвовал в работе всевозможных пацифистских организаций и не осознавал того, о чем так четко сказал Ленин в июле 1915 года: «Война войне» есть пошлая фраза без революции против своего правительства». Он желал быть «над схваткой», но течение событий вскоре вовлекло его в схватку. Роллан стал совестью Европы, честным и чистым ее голосом. Он обличал фальшь и ложь современного общества, развязавшего войну. Он увидел вину не только немецкого, но и французского империализма. Он начал догадываться, что война — это общеевропейское преступление. Зрелище агонии «убиваемых народов» убедило его в необходимости социального обновления, путей к которому он еще не знал. Его пацифизм был осуждением настоящего.
Вот почему передовая интеллигенция всего мира сочувствовала его борьбе: физик А. Эйнштейн, скульптор О. Роден, художник Ф. Мазереель, актриса Э. Дузе, критик Г. Брандес, писатели Б. Шоу, С. Цвейг, Г. Уэллс, Р. Мартен дю Гар, Ж. Р. Блок и миогие другие. Своей деятельностью по объединению всех прогрессивных сил в борьбе против войны Роллан подготовил почву для того широкого демократического движения в защиту мира, которое противостояло в 30-х годах угрозе фашизма.
Роллан постепенно выяснял ту истину, что война идет не только между государствами, но и внутри них. Свидетельством этому было апрельское восстание 1916 года в столице Ирландии Дублине, подавленное англичанами с помощью пушек; февральская революция 1917 года в России; героическая борьба немецких «спартаковцев» в январе 1919 года. В горниле империалистической войны Роллану уже слышался железный ритм революции. «Занавес поднимается. Революция началась», — записал Роллан в дневнике, прочитав «Прощальное письмо швейцарским рабочим» Ленина от 17 апреля 1917 года.
С апреля 1917 года в центре внимания «Дневника военных лет» — судьба русской революции и личность ее вождя В. И. Ленина, которого Роллан характеризует как «мозг всего революционного движения». Исторический смысл Октябрьской революции открылся ему не сразу, но Роллан стал на ее сторону, как только Россия очутилась в огне интервенции. Защита нового мира была делом чести для писателя-гуманиста. Он осуждал блокаду Советской Республики французскими и прочими империалистами. 23 августа 1918 года Роллан писал П. Сеппелю, что видит в большевиках единственных наследников идей французской революции. «...Я не только не осуждаю большевизм, но я осуждаю самым решительным образом всю военную иностранную интервенцию против Советской Революции. Никогда не пойду я на соглашение с Питом и Кобургом. Пусть каждый народ будет у себя в доме хозяином». В поддержку молодой Советской России Роллан выступал на страницах социалистических газет «Юманите», «Попюлер».
Различные публицистические статьи военных лет были изданы двумя известными сборниками — «Над схваткой» (1915) и «Предтечи» (1919). Годы войны сделали Роллана страстным публицистом. Даже его художественные произведения этих лет наполнены фактами и мыслями «Дневника», особенно роман «Клерамбо» (1916—1920), трагический по своей атмосфере.
На войне убивают юношу. Это заставляет стать пацифистом его отца, буржуазного интеллигента Клерамбо, которому еще недавно были дороги идеалы «защиты отечества». Клерамбо гибнет не только потому, что враждебен официальной политике, но и потому, что питает недоверие к массе — он «один против всех». Роллан симпатизирует своему герою, хотя и чувствует несостоятельность его индивидуализма.
Печальна история двух влюбленных, погибающих при бомбардировке Парижа («Пьер и Люс», 1918). Смехом и язвительной иронией полна острая сатира на империалистическую войну — «Лилюли» (1919) — «фарс в духе Аристофана». Народы вовсе не желают награждать друг друга тумаками, утверждает здесь Роллан. Но их толкают в пропасть банкиры и пушечные короли, дипломаты и журналисты, богиня Общественное мнение, обманчивая иллюзия Лилюли и сам бог — господин жуликоватого вида, который держит под стражей связанную Истину.
Все эти произведения Роллана, различные по теме и исполнению, были направлены против войны и воспевали ценность жизни в то жестокое время, когда для многих на Западе Завтра умерло. Но в противоположность автору «Огня» А. Барбюсу Роллан еще не знал верных путей к этому Завтра.
«Десять мирных лет, рожденных войной, родивших войну», — так характеризовал Роллан десятилетие 20-х годов в стихотворном посвящении к «Очарованной душе». Война открыла Роллану глаза на необходимость социальных изменений, но принять революцию, вооруженное действие, диктатуру пролетариата мешали его непротивленческие иллюзии, его индивидуализм. Это породило «войну с самим собой», сложные идейные искания. Выступая против революционного насилия, Роллан разошелся во взглядах с А. Барбюсом и его интернациональной группой «Кларте». Он увлекся опытом социальных учений Индии, теориями Ганди и мечтал о бескровной революции. Личная встреча с Ганди в 1931 году показала Роллану слабость его теории. Назревавшая в Европе угроза фашизма требовала действовать, смело и решительно противостоять реакции. Извечный порядок вещей, основанный иа эксплуатации и угнетении, рушился. На развалинах его в одной шестой части света созидался новый мир. Там, в СССР, осуществлялись давние мечты Жана Кристофа и Кола — мечты о народном искусстве. Но путь к этому искусству лежал через революцию. И надо было признать ее, надо было отказаться от наивных попыток сочетать Ленина и Ганди, революцию и непротивление. Роллан мужественно сделал выбор. От защиты «ненасилия» в полемике 1921 года с Барбюсом он пришел к пониманию того, что путь к миру лежит через революцию.
В «Прощании с прошлым», знаменитой исповеди 1931 года, Роллан сравнивал себя с человеком, рано пустившимся в долгое странствование по нехоженым дорогам. Слабеют ноги, но еще нескоро предстоит им час отдыха. Путника неудержимо влечет вперед, туда, где раскрываются новые бесконечные горизонты. Пусть крута и камениста дорога — было из-за чего кровавить ступни. «Моя исповедь — исповедь целой эпохи», — говорит Роллан. Он не щадит себя, критически пересматривая свои прежние идеалы. Опыт «героических революционеров СССР» вдохновляет его. Исповедь полна оптимистической веры в будущее. В защиту нового мира Роллан выступил с множеством публицистических статей, которые в основном были собраны в 1935 году в двух книгах — «Пятнадцать лет борьбы» и «Через революцию — к миру».
«ВЕРГИЛИЙ ЕВРОПЕЙСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ»
Маленький швейцарский городок Вильнев, где Роллан поселился в 1922 году, стал местом паломничества для передовых людей Европы и Азии. Белый домик, затерявшийся в густой зелени, не раз навещал Морис Торез. Сюда летом 1932 года приезжал Константин Федин. В памяти его навсегда запечатлелся образ Роллана — поэта и воина, сменяющего лиру на меч: «Из западных европейцев он один так близок русской традиции писателей-учителей, проповедников, революционеров». Этот «Вергилий европейской интеллигенции» стал проводником тех, кто, следуя его примеру, порвал с капиталистическим адом.
Он один из первых на Западе открыто заявил о своей симпатии к Октябрьской революции и неустанно разоблачал всевозможные империалистические пакты и заговоры, направленные против СССР. Он вынес на суд мировой общественности факты страшных злодеяний колониализма. Он клеймил ложный, чреватый опасностями «разбой под флагом мира», прикрывавшийся предательской политикой Лиги наций. Роллан горячо боролся за освобождение из тюремных застенков деятелей международного рабочего движения: Эрнста Толлера, Сакко и Ванцетти, Димитрова и Тельмана, Антонио Грамши. В 1925 году он участвовал в протесте МОПРа против белого террора в Польше, Румынии, Болгарии.
В 1926 году вместе с Барбюсом Роллан основал Международный комитет борьбы с фашизмом, который устроил 23 февраля 1927 года в Париже в зале Бюлье первый грандиозный антифашистский митинг. «Кристоф и Кола Брюньон не могли остаться в стороне от священной битвы в защиту свободы и насущных прав человечества. И я оказался в их рядах». Он был одним из вдохновителей Амстердамского антивоенного конгресса 1932 года.
Роллан, «око Европы», как называл его С. Цвейг, ясно видел суть фашизма под любой из его масок — преступные планы итальянских чернорубашечников и расистские теории немецкого национал-социализма: «У всякого грамотного человека не может быть никаких сомнений в том, какая бездна отделяет мою мысль и действие от фашизма, в каких бы обличиях он ни проявлялся и особенно — в обличий гитлеризма».
В 1933 году немецкий нацист К. Гросхауз пытался представить автора «Жана Кристофа» выразителем «немецкого духа». Роллан дал ему достойную отповедь в открытом письме в газете «Кельнише цайтунг». Роллан подтвердил свою любовь к родине великих мыслителей и музыкантов, но его Германия не имела ничего общего с фашистской: «Необходимо сделать выбор: нельзя быть одновременно за Лессинга — Гёте и за Геббельса — Розенберга. Одно уничтожает другое».
Роллан отклонил медаль Гёте, предложенную ему правительством Третьего рейха. В ответ гитлеровцы выставили его «Жана Кристофа» рядом с томами марксистской литературы в Ораниенбаумском концлагере в «музее проклятых книг», подлежавших сожжению.
Роллан продолжал бить тревогу. Он был на стороне парижских рабочих, которые в феврале 1934 года дали отпор французским фашистам; он был с Народным фронтом. «Я счастлив сражаться в ваших рядах за великое дело международного пролетариата и в защиту мира во всем мире», — писал он М. Торезу 12 июля 1936 года.
Тревожно и властно звал Роллан человечество на помощь республиканской Испании, на помощь женщинам и детям Мадрида, на помощь горнякам Астурии. С гражданским пафосом, достойным Гюго, взволнованными словами будил он равнодушных: говорите, кричите и действуйте!
Силу духа Роллана в его борьбе поддерживала дружба с Советским Союзом. 1935 год был знаменательным в жизни Роллана — он по приглашению Горького приехал в СССР. Глаза друга с жадным любопытством изучали страну осуществленной ленинской мечты. На горьковской даче в Горках он с жадностью вглядывался в лица советских писателей. Ведь им предстояло совершить великое дело: запечатлеть в своих книгах преображение России — надежды всего человечества.
Роллан изучал язык по самодельной азбуке с помощью своей жены Марии Павловны. Он мечтал вместе с Горьким поехать на Волгу, если позволит здоровье. Он писал статьи в «Правду» и с готовностью отвечал на потоки писем — пионерам Игарки, студентам МГУ, рабочим ногинского завода «Электросталь», колхозникам Азово-Черноморского края. Роллан чувствовал себя вновь сильным и счастливым в этой молодой стране.
«НАДО СУДИТЬ И ПРИВОДИТЬ ПРИГОВОР В ИСПОЛНЕНИЕ»
В годы создания «Очарованной души» (1921 —1933) идеи Горького были особенно близки Роллану. «Это был для меня впечатляющий пример великого художника, который без колебаний встал в ряды армии революционного пролетариата»,— писал Роллан о Горьком. «Очарованная душа» стоит в одном ряду с такими произведениями, как «Мать» Горького, как «Дитте — дитя человеческое» М. А. Нексе. История жизни женщины, ее путь от сонного бытия в предвоенной рантьерской Франции к боевому участию в движении Народного фронта против фашизма вписаны в широкое эпическое полотно европейских событий на рубеже веков.
Роман состоит из четырех книг: «Анкета и Сильвия» (1922), «Лето» (1924), «Мать и сын» (1926), «Провозвестница» (1933). Между первыми тремя книгами и последней лежит важный рубеж «прощания с прошлым». Этот резкий поворот Роллана в сторону революционного действия сказался на всем ходе романа. Начало произведения выдержано в духе традиционного социально-бытового романа критического реализма. Последняя книга «Провозвестница» — яркий пример воздействия идей социалистического реализма на литературу Запада.
Образы романа обладают огромной обобщающей силой, достигают значения символа. Сама жизнь Аннеты, уподобленная течению реки, дает ощущение вечного движения человечества, смены поколений. С этой эпической струей сливается другая — публицистическая. Автор смело вмешивается в ход событий, встречается со своими героями, беседует с ними, дает оценку их действиям.
Героиня романа — законная наследница Кристофа и Кола. Жизнь Аннеты, девушки из буржуазной семьи, вначале похожа на тихий лесной пруд. Но ее не удержать в затянутых тиной берегах. Недаром женщина носит имя Ривьер — река ее жизни стремится слиться с волнами великой армии борцов против угнетения. Как Кристоф, она смело восстает против лицемерных условностей буржуазного общества и беспощадно сбрасывает покровы всяческих иллюзий. Она открыто рвет со своим классом, переходит в лагерь трудящихся и, как Кола, провозглашает единственную мораль — новую мораль Труда. Вместе со своим сыном Марком она мучительно долго пробивается через заросли капиталистических джунглей и оказывается перед выбором. Тем выбором, о котором говорил Аннете, умирая, ее друг Жермен: «Хорошо быть справедливым. Но истинная справедливость не в том, чтобы сидеть перед весами, следя за колебаниями чаш. Надо судить и приводить приговор в исполнение. . . Надо действовать!»
Только поняв необходимость революционного действия, Аннета, Марк и его жена, русская, Ася, занимают свои места в рядах борцов против сил реакции, на стороне нового мира, величественный образ которого встает на страницах романа. Итальянские чернорубашечники зверски убивают Марка. Стойкая мать находит в себе силы прийти ему на смену: «Марк во мне. Мировые законы нарушены. Я его родила. Теперь он в свою очередь рождает меня». Как горьковская Ниловна, Аннета продолжает борьбу своего сына и многих других сыновей, его соратников,— борьбу без компромиссов.
ПУТЕШЕСТВИЕ ВГЛУБЬ СЕБЯ
Глухие годы оккупации Франции во вторую мировую войну Роллан провел на родине, в Везле. Здесь, «столь близкий к пределу своей жизни», он работал над завершением давно задуманного труда — большой музыковедческой работы о Бетховене. Он собирал воспоминания в книгу «Путешествие вглубь себя» и писал о друге далеких лет — Шарле Пеги. Несмотря на строгий надзор властей, ему удавалось сохранять некоторые связи с борющейся Францией. Пока был жив двадцатилетний коммунист Эли Валак, рабочий и поэт, расстрелянный нацистами в 1942 году, Роллан переписывался с ним. Великий гуманист был счастлив тем, что его творчество дает тепло и свет молодым участникам Сопротивления.
Еще не кончилась война, а Роллан, твердо веря в победу, в 1944 году писал Ж. Р. Блоку: «Приветствуйте от моего имени всех наших друзей в СССР и особенно советскую молодежь, которая мне так дорога». 29 ноября 1944 года Роллан приветствовал возвращение в Париж М. Тореза. А месяц спустя Торез стоял в скорбном молчании у гроба своего друга, который не дожил до полного разгрома гитлеризма. Роллан скончался 30 декабря 1944 года. Он завещал похоронить себя рядом с прадедом-якобинцем.
Недалеко от Везле, в местечке Брэв, есть старое кладбище. С трудом можно разобрать полустертую эпитафию Жану Батисту Боньяру. Рядом, на скромной гранитной плите, где вырезано известное всему миру имя, никогда не увядают живые цветы.М. Тахо-Годи. "Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г.
Молох
Дружески поздоровались. Тов. Сталин пригласил присутствующих сесть. Ромен Роллан поблагодарил т. Сталина за то, что он доставил ему возможность говорить с ним, а в особенности выразил благодарность за гостеприимство.
СТАЛИН. Я рад побеседовать с величайшим мировым писателем.
РОМЕН РОЛЛАН. Я очень сожалею, что мое здоровье не позволяло мне раньше посетить этот великий новый мир, который является гордостью для всех нас и с которым мы связываем наши надежды. Если вы позволите, я буду говорить с вами в своей двойной роли старого друга и спутника СССР и свидетеля с Запада, наблюдателя и доверенного лица молодежи и сочувствующих во Франции.
Вы должны знать, чем является СССР в глазах тысяч людей Запада. Они имеют о нем весьма смутное представление, но они видят в нем воплощение своих надежд, своих идеалов, часто различных, иногда противоречивых. В условиях нынешнего тяжелого кризиса экономического и морального они ждут от СССР руководства, лозунга, разъяснения своих сомнений.
Конечно, удовлетворить их трудно. СССР имеет свою собственную гигантскую задачу, свою работу строительства и обороны, и этому он должен отдать себя целиком: лучший лозунг, который он может дать, это его пример. Он указывает путь и, идя этим путем, его утверждает.
Но все же СССР не может отклонить от себя великую ответственность, которую возлагает на него положение современного мира, в некотором роде "верховную" ответственность — нести заботу об этих массах из других стран, уверовавших в него. Не достаточно повторить знаменитое слово Бетховена: "О человек, помогай себе сам!", нужно им помочь и дать им совет.
Но для того, чтобы делать это с пользой, следует считаться с особым темпераментом и идеологией каждой страны — здесь я буду говорить только о Франции. Незнание этой природной идеологии может вызвать и фактически вызывает серьезные недоразумения.
Нельзя ожидать от французской публики, даже сочувствующей, той диалектики мышления, которая стала в СССР второй натурой. Французский темперамент привык к абстрактно-логическому мышлению, рассудочному и прямолинейному, в меньшей степени экспериментальному, чем дедуктивному. Нужно хорошо знать эту логику, чтобы ее преодолеть. Это народ, это общественное мнение, которые привыкли резонировать. Им всегда нужно приводить мотивы действия.
На мой взгляд, политика СССР недостаточно заботится о том, чтобы приводить своим иностранным друзьям мотивы некоторых своих действий. Между тем у него достаточно этих мотивов, справедливых и убедительных. Но он как будто мало этим интересуется; и это, по-моему, серьезная ошибка: ибо это может вызвать и вызывает ложные и намеренно извращенные толкования некоторых фактов, порождающие тревогу у тысяч сочувствующих. Так как я наблюдал в последнее время эту тревогу у многих из честных людей Франции, я должен вам об этом сигнализировать.
Вы скажете нам, что наша роль — интеллигентов и спутников,— в этом и заключается, чтобы разъяснять. Мы не справляемся с этой задачей, прежде всего потому, что мы сами плохо информированы: нас не снабжают необходимыми материалами, чтобы сделать понятным и разъяснить.
Мне кажется, что на Западе должно было бы существовать учреждение для интеллектуального общения, нечто вроде ВОКСа, но более политического характера. Но так как подобного учреждения нет, то недоразумения накапливаются и никакое официальное учреждение СССР не занимается их разъяснением. Считают, по-видимому, что достаточно предоставить им с течением времени испариться. Они не испаряются, они сгущаются. Нужно действовать с самого начала и рассеивать их по мере возникновения.
Вот несколько примеров:
Правительство СССР принимает решения, что является его верховным правом, либо в форме судебных постановлений и приговоров, либо в форме законов, изменяющих обычные карательные меры. В некоторых случаях вопросы или лица, которых это касается, представляют или приобретают всеобщий интерес и значение; и в силу той или иной причины иностранное общественное мнение приходит в возбуждение. Было бы легко избежать недоразумений. Почему этого не делают?
Вы были правы, энергично подавляя сообщников заговора, жертвой которого явился Киров. Но, покарав заговорщиков, сообщите европейской публике и миру об убийственной вине осужденных. Вы сослали Виктора Сержа на 3 года в Оренбург; и это было гораздо менее серьезное дело, но почему допускали, чтобы оно так раздувалось в течение двух лет в общественном мнении Европы. Это писатель, пишущий на французском языке, которого я лично не знаю; но я являюсь другом некоторых из его друзей. Они забрасывают меня вопросами о его ссылке в Оренбург и о том, как с ним обращаются. Я убежден, что вы действовали, имея серьезные мотивы. Но почему бы с самого начала не огласить их перед французской публикой, которая настаивает на его невиновности? Вообще очень опасно в стране дела Дрейфуса и Каласа допускать, чтобы осужденный стал центром всеобщего движения.
Другой случай, совершенно иного характера: недавно был опубликован закон о наказании малолетних преступников старше 12 лет. Текст этого закона недостаточно известен; и даже если он известен, он вызывает серьезные сомнения. Получается впечатление, что над этими детьми нависла смертная казнь. Я хорошо понимаю мотивы, делающие необходимым внушить страх безответственным и тем, кто хочет использовать эту безответственность. Но публика не понимает. Ей представляется, что эта угроза осуществляется или что судьи по своему усмотрению могут ее осуществить. Это может быть источником очень большого движения протеста. Это нужно немедленно предотвратить.
Товарищи, вы меня извините, может быть, я слишком долго говорил и, может быть, возбуждаю вопросы, какие я не должен был бы возбуждать.
СТАЛИН. Нет, нет, пожалуйста. Я очень рад вас слушать, я целиком в вашем распоряжении.
РОМЕН РОЛЛАН. Наконец, я перехожу к очень большому актуальному недоразумению, вызванному вопросом о войне и отношению к ней. Этот вопрос давно уже обсуждался во Франции. Несколько лет тому назад я обсуждал с Барбюсом и с моими друзьями-коммунистами опасность необусловленной кампании против войны. Мне представляется необходимым изучить различные случаи войны, которые могут представиться, и выработать различные положения, которые могут быть приняты в отношении каждого случая. Если я правильно понимаю, СССР нуждается в мире, он хочет мира, но его позиция не совпадает с интегральным пацифизмом. Последний в известных случаях может быть отречением в пользу фашизма, которое, в свою очередь, может вызвать войну. В этом отношении я не вполне доволен некоторыми резолюциями Амстердамского конгресса против войны и фашизма в 1932 году, так как его резолюции внушают некоторое сомнение в вопросе о тактике против войны.
В настоящий момент взгляды не только пацифистов, но и многих друзей СССР в этом вопросе дезориентированы: социалистическое и коммунистическое сознание смущено военным союзом СССР с правительством империалистической французской демократии — это сеет тревогу в умах. Тут много серьезных вопросов революционной диалектики, которые требуют выяснения. Следует это сделать с максимально возможной искренностью и гласностью.
Вот, мне кажется, все, что я хотел сказать.
СТАЛИН. Если я должен ответить, то позвольте мне ответить по всем пунктам.
Прежде всего о войне. При каких условиях было заключено наше соглашение с Францией о взаимной помощи? При условиях, когда в Европе, во всем капиталистическом мире возникли две системы государств: система государств фашистских, в которых механическими средствами подавляется все живое, где механическими средствами душится рабочий класс и его мысль, где рабочему классу не дают дышать, и другая система государств, сохранившихся от старых времен, — это система государств буржуазно-демократических. Эти последние государства также готовы были бы задушить рабочее движение, но они действуют другими средствами у них остается еще парламент, кое-какая свободная пресса, легальные партии и т. д.. Здесь есть разница. Правда, ограничения существуют и здесь, но все же известная свобода остается и дышать более или менее можно. Между этими двумя системами государств в интернациональном масштабе происходит борьба. При этом эта борьба, как мы видим, с течением времени делается все более и более напряженной. Спрашивается: при таких обстоятельствах должно ли правительство рабочего государства оставаться нейтральным и не вмешиваться? Нет, не должно, ибо оставаться нейтральным значит облегчить возможность для фашистов одержать победу, а победа фашистов является угрозой для дела мира, угрозой для СССР, а следовательно, угрозой и для мирового рабочего класса.
Но если правительство СССР должно вмешаться в эту борьбу, то на чьей стороне оно должно вмешаться? Естественно, на стороне правительств буржуазно-демократических, не добивающихся к тому же нарушения мира. СССР заинтересован поэтому, чтобы Франция была хорошо вооружена против возможных нападений фашистских государств, против агрессоров. Вмешиваясь, таким образом, мы как бы кидаем на чашку весов борьбы между фашизмом и антифашизмом, между агрессией и неагрессией, добавочную гирьку, которая перевешивает чашку весов в пользу антифашизма и неагрессии. Вот на чем основано наше соглашение с Францией.
Это я говорю с точки зрения СССР как государства. Но должна ли такую же позицию в вопросе о войне занять коммунистическая партия во Франции? По-моему, нет. Она там не находится у власти, у власти во Франции находятся капиталисты, империалисты, а коммунистическая партия Франции представляет небольшую оппозиционную группу. Есть ли гарантия, что французская буржуазия не использует армию против французского рабочего класса? Конечно, нет. У СССР есть договор с Францией о взаимной помощи против агрессора, против нападения извне. Но у него нет и не может быть договора насчет того, чтобы Франция не использовала своей армии против рабочего класса Франции. Как видите, положение компартии в СССР не одинаково с положением компартии во Франции. Понятно, что позиция компартии во Франции также не будет совпадать с позицией СССР, где коммунистическая партия стоит у власти. Я вполне понимаю поэтому французских товарищей, которые говорят, что позиция французской коммунистической партии в основе своей должна остаться той, какой она была до соглашения СССР с Францией. Из этого, однако, не следует, что если война, вопреки усилиям коммунистов, все же будет навязана, то коммунисты должны будто бы бойкотировать войну, саботировать работу на заводах и т. д. Мы, большевики, хотя мы были против войны и за поражение царского правительства 8 , никогда от оружия не отказывались. Мы никогда не являлись сторонниками саботажа работы на заводах или бойкота войны, наоборот, когда война становилась неотвратимой, мы шли в армию, обучались стрелять, управлять оружием и затем направляли свое оружие против наших классовых врагов.
Что касается допустимости для СССР заключать политические соглашения с некоторыми буржуазными государствами против других буржуазных государств, то этот вопрос решен в положительном смысле еще при Ленине и по его инициативе. Троцкий был большим сторонником такого решения вопроса, но он теперь, видимо, забыл об этом...1
Вы говорили, что мы должны вести за собой наших друзей в Западной Европе. Должен сказать, что мы опасаемся ставить себе такую задачу. Мы не беремся их вести, потому что трудно давать направление людям, живущим в совершенно другой среде, в совершенно иной обстановке. Каждая страна имеет свою конкретную обстановку, свои конкретные условия, и руководить из Москвы этими людьми было бы с нашей стороны слишком смело. Мы ограничиваемся поэтому самыми общими советами. В противном случае мы взяли бы на себя ответственность, с которой не могли бы справиться. Мы на себе испытали, что значит, когда руководят иностранцы, да еще издали. До войны, вернее — в начале девятисотых годов, германская социал-демократия была ядром социал-демократического Интернационала , а мы, русские, — их учениками. Она пыталась тогда нами руководить. И если бы мы дали ей возможность направлять нас, то наверняка мы не имели бы ни большевистской партии, ни революции 1905 года, а значит, не имели бы и революции 1917 года. Нужно, чтобы рабочий класс каждой страны имел своих собственных коммунистических руководителей. Без этого руководство невозможно.
Конечно, если наши друзья на Западе мало осведомлены о мотивах действий Советского правительства и их нередко ставят в тупик наши враги, то это говорит не только о том, что наши друзья не умеют также хорошо вооружаться, как наши враги. Это говорит еще о том, что мы недостаточно осведомляем и вооружаем наших друзей. Мы постараемся заполнить этот пробел.
Вы говорите, что на советских людей возводится врагами много клеветы и небылиц, что мы мало опровергаем их. Это верно. Нет такой фантазии и такой клеветы, которых не выдумали бы враги про СССР. Опровергать их иногда даже неловко, так как они слишком фантастичны и явно абсурдны. Пишут, например, что я пошел с армией против Ворошилова, убил его, а через 6 месяцев, забыв о сказанном, в той же газете пишут, что Ворошилов пошел с армией против меня и убил меня, очевидно, после своей собственной смерти, а затем добавляют ко всему этому, что мы с Ворошиловым договорились, и т. д. Что же тут опровергать?
РОМЕН РОЛЛАН. Но ведь именно отсутствие опровержений и разъяснений как раз и плодит клевету.
СТАЛИН. Может быть. Возможно, что вы правы. Конечно, можно было бы реагировать энергичнее на эти нелепые слухи.
Теперь позвольте мне ответить на ваши замечания по поводу закона о наказаниях для детей с 12-летнего возраста. Этот декрет имеет чисто педагогическое значение. Мы хотели устрашить им не столько хулиганствующих детей, сколько организаторов хулиганства среди детей. Надо иметь в виду, что в наших школах обнаружены отдельные группы в 10 — 15 человек хулиганствующих мальчиков и девочек, которые ставят своей целью убивать или развращать наиболее хороших учеников и учениц, ударников и ударниц. Были случаи, когда такие хулиганские группы заманивали девочек к взрослым, там их спаивали и затем делали из них проституток. Были случаи, когда мальчиков, которые хорошо учатся в школе и являются ударниками, такая группа хулиганов топила в колодце, наносила им раны и всячески терроризировала их. При этом было обнаружено, что такие хулиганские детские шайки организуются и направляются бандитскими элементами из взрослых. Понятно, что Советское правительство не могло пройти мимо таких безобразий. Декрет издан для того, чтобы устрашить и дезорганизовать взрослых бандитов и уберечь наших детей от хулиганов.
Обращаю ваше внимание, что одновременно с этим декретом, наряду с ним, мы издали постановление о том, что запрещается продавать и покупать и иметь у себя финские ножи и кинжалы.
РОМЕН РОЛЛАН. Но почему бы вам вот эти самые факты и не опубликовать? Тогда было бы ясно — почему этот декрет издан.
СТАЛИН. Это не такое простое дело. В СССР имеется еще немало выбившихся из колеи бывших людей, жандармов, полицейских, царских чиновников, их детей, их родных. Эти люди не привыкли к труду, они озлоблены и представляют готовую почву для преступлений. Мы опасаемся, что публикация о хулиганских похождениях и преступлениях указанного типа может подействовать на подобные выбитые из колеи элементы — заразительно и может толкнуть их на преступления.
РОМЕН РОЛЛАН. Это верно, это верно.
СТАЛИН. А могли ли мы дать разъяснение в том смысле, что этот декрет мы издали в педагогических целях, для предупреждения преступлений, для устрашения преступных элементов? Конечно, не могли, так как в таком случае закон потерял бы всякую силу в глазах преступников.
РОМЕН РОЛЛАН. Нет, конечно, не могли.
СТАЛИН. К вашему сведению, должен сказать, что до сих пор не было ни одного случая применения наиболее острых статей этого декрета к преступникам-детям и надеемся — не будет.
Вы спрашиваете — почему мы не делаем публичного судопроизводства над преступниками-террористами. Возьмем, например, дело убийства Кирова. Может быть, мы тут действительно руководились чувством вспыхнувшей в нас ненависти к террористам-преступникам. Киров был прекрасный человек. Убийцы Кирова совершили величайшее преступление. Это обстоятельство не могло не повлиять на нас. Сто человек, которых мы расстреляли, не имели с точки зрения юридической непосредственной связи с убийцами Кирова. Но они были присланы из Польши, Германии, Финляндии нашими врагами, все они были вооружены и им было дано задание совершать террористические акты против руководителей СССР, в том числе и против т. Кирова. Эти сто человек — белогвардейцев и не думали отрицать на военном суде своих террористических намерений. "Да, — говорили многие из них, — мы хотели и хотим уничтожить советских лидеров, и нечего вам с нами разговаривать, расстреливайте нас, если вы не хотите, чтобы мы уничтожили вас". Нам казалось, что было бы слишком много чести для этих господ разбирать их преступные дела на открытом суде с участием защитников. Нам было известно, что после злодейского убийства Кирова преступники-террористы намеревались осуществить свои злодейские планы и в отношении других лидеров. Чтобы предупредить это злодеяние, мы взяли на себя неприятную обязанность расстрелять этих господ. Такова уж логика власти. Власть в подобных условиях должна быть сильной, крепкой и бесстрашной. В противном случае она — не власть и не может быть признана властью. Французские коммунары, видимо, не понимали этого, они были слишком мягки и нерешительны, за что их порицал Карл Маркс. Поэтому они и проиграли, а французские буржуа не пощадили их. Это — урок для нас.
Применив высшую меру наказания в связи с убийством т. Кирова, мы бы хотели впредь не применять к преступникам такую меру, но, к сожалению, не все здесь зависит от нас. Следует, кроме того, иметь в виду, что у нас есть друзья не только в Западной Европе, но и в СССР, и в то время, как друзья в Западной Европе рекомендуют нам максимум мягкости к врагам, наши друзья в СССР требуют твердости, требуют, например, расстрела Зиновьева и Каменева, вдохновителей убийства т. Кирова. Этого тоже нельзя не учитывать.
Я хотел бы, чтобы вы обратили внимание на следующее обстоятельство. Рабочие на Западе работают 8, 10 и 12 часов в день. У них семья, жены, дети, забота о них. У них нет времени читать книги и оттуда черпать для себя руководящие правила. Да они не очень верят книгам, так как они знают, что буржуазные писаки часто обманывают их в своих писаниях. Поэтому они верят только фактам, только таким фактам, которые видят сами и могут пальцами осязать. И вот эти самые рабочие видят, что на востоке Европы появилось новое, рабоче-крестьянское государство, где капиталистам и помещикам нет больше места, где царит труд и где трудящиеся люди пользуются невиданным почетом. Отсюда рабочие заключают: значит, можно жить без эксплуататоров, значит, победа социализма вполне возможна. Этот факт, факт существования СССР имеет величайшее значение в деле революционизирования рабочих во всех странах мира. Буржуа всех стран знают это и ненавидят СССР животной ненавистью. Именно поэтому буржуа на Западе хотели бы, чтобы мы, советские лидеры, подохли как можно скорее. Вот где основа того, что они организуют террористов и посылают их в СССР через Германию, Польшу, Финляндию, не щадя на это ни денег, ни других средств. Вот, например, недавно у нас в Кремле мы обнаружили террористические элементы. У нас есть правительственная библиотека и там имеются женщины-библиотекарши, которые ходят на квартиры наших ответственных товарищей в Кремле, чтобы держать в порядке их библиотеки. Оказывается, что кой-кого из этих библиотекарш завербовали наши враги для совершения террора. Надо сказать, что эти библиотекарши по большей части представляют из себя остатки когда-то господствующих, ныне разгромленных классов — буржуазии и помещиков. И что же? Мы обнаружили, что эти женщины ходили с ядом, имея намерение отравить некоторых наших ответственных товарищей. Конечно, мы их арестовали, расстреливать их не собираемся, мы их изолируем. Но вот вам еще один факт, говорящий о зверстве наших врагов и о необходимости для советских людей быть бдительными.
Как видите, буржуазия довольно жестоко борется с Советами, а затем в своей прессе сама же кричит о жестокости советских людей. Одной рукой посылает нам террористов, убийц, хулиганов, отравителей, а другой рукой пишет статьи о бесчеловечности большевиков.
Что касается Виктора Сержа, я его не знаю и не имею возможности дать вам сейчас справку.
РОМЕН РОЛЛАН. Я тоже его лично не знаю, лично я слышал, что его преследуют за троцкизм.
СТАЛИН. Да, вспомнил. Это не просто троцкист, а обманщик. Это нечестный человек, он строил подкопы под Советскую власть. Он пытался обмануть Советское правительство, но это у него не вышло. По поводу него троцкисты поднимали вопрос на Конгрессе защиты культуры в Париже12. Им отвечали поэт Тихонов и писатель Илья Эренбург. Виктор Серж живет сейчас в Оренбурге на свободе и, кажется, работает там. Никаким мучениям, истязаниям и проч., конечно, не подвергался. Все это чушь. Он нам не нужен, и мы его можем отпустить в Европу в любой момент.
РОМЕН РОЛЛАН (улыбаясь). Мне говорили, что Оренбург — это какая-то пустыня.
СТАЛИН. Не пустыня, а хороший город. Я вот жил действительно в пустынной ссылке в Туруханском крае 4 года, там морозы 50 — 60 градусов. И ничего, прожил.
РОМЕН РОЛЛАН. Я хочу еще поговорить на тему, которая для нас, интеллигенции Западной Европы, и для меня лично является особо значительной: о новом гуманизме, провозвестником которого вы, товарищ Сталин, являетесь, когда вы заявили в своей прекрасной недавней речи, что "наиболее ценным и наиболее решающим капиталом из всех существующих ценностей мира являются люди"14. Новый человек и новая культура, от него исходящая. Нет ничего более способного привлечь к целям революции весь мир, как это предложение новых великих путей пролетарского гуманизма, этот синтез сил человеческого духа. Наследство Маркса и Энгельса, интеллектуальная партия, обогащение духа открытий и созидания, наверное, наименее известная область на Западе. И тем не менее этому суждено оказать наибольшее воздействие на народы высокой культуры, как наши. Я счастлив констатировать, что в самое последнее время наша молодая интеллигенция начинает воистину обретать марксизм. Профессора и историки до последнего времени старались держать в тени доктрины Маркса и Энгельса или пытались их дискредитировать. Но сейчас новое течение вырисовывается даже в высших университетских сферах. Появился чрезвычайно интересный сборник речей и докладов под заглавием "При свете марксизма", редактированный проф. Валлон из Сорбонны: основная тема этой книги — это роль марксизма в научной мысли сегодняшнего дня. Если движение это разовьется, — как я надеюсь, — и если мы сумеем таким путем распространить и популяризировать идеи Маркса и Энгельса, это вызовет глубочайшие отклики в идеологии нашей интеллигенции15.
СТАЛИН. Наша конечная цель, цель марксистов — освободить людей от эксплуатации и угнетения и тем сделать индивидуальность свободной. Капитализм, который опутывает человека эксплуатацией, лишает личность этой свободы. При капитализме более или менее свободными могут стать лишь отдельные, наиболее богатые лица. Большинство людей при капитализме не может пользоваться личной свободой.
РОМЕН РОЛЛАН. Правда, правда.
СТАЛИН. Раз мы снимаем путы эксплуатации, мы тем самым освобождаем личность. Об этом хорошо сказано в книге Энгельса "Анти-Дюринг".
РОМЕН РОЛЛАН. Она, кажется, не переведена на французский язык.
СТАЛИН. Не может быть. Там у Энгельса есть прекрасное выражение. Там сказано, что коммунисты, разбив цепи эксплуатации, должны сделать скачок из царства необходимости в царство свободы16.
Наша задача освободить индивидуальность, развить ее способности и развить в ней любовь и уважение к труду. Сейчас у нас складывается совершенно новая обстановка, появляется совершенно новый тип человека, тип человека, который уважает и любит труд. У нас лентяев и бездельников ненавидят, на заводах их заворачивают в рогожи и вывозят таким образом. Уважение к труду, трудолюбие, творческая работа, ударничество вот преобладающий тон нашей жизни. Ударники и ударницы
это те, кого любят и уважают, это те, вокруг кого концентрируется сейчас наша новая жизнь, наша новая культура.
РОМЕН РОЛЛАН. Правильно, очень хорошо.
Мне очень стыдно, что я так долго задержал вас своим присутствием и отнял много времени.
СТАЛИН. Что вы, что вы!
РОМЕН РОЛЛАН. Я благодарю вас за то, что вы дали мне возможность с вами поговорить.
СТАЛИН. Ваша благодарность несколько смущает меня. Благодарят обычно тех, от кого не ждут чего-либо хорошего. Неужели вы думали, что я не способен встретить вас достаточно хорошо.
РОМЕН РОЛЛАН (встав со стула). Я по правде вам скажу,что для меня это совершенно необычно. Я никогда нигде не был так хорошо принят, как здесь.
СТАЛИН. Вы думаете быть у Горького завтра — 29.VI?
РОМЕН РОЛЛАН. Завтра условлено, что Горький приедет в Москву17. Мы с ним уедем на его дачу, а позже, может быть, я бы воспользовался вашим предложением побыть тоже на вашей даче.
СТАЛИН (улыбаясь). У меня нет никакой дачи. У нас, у советских лидеров, собственных дач нет вообще. Это просто одна из многих резервных дач, составляюших собственность государства. Это не я вам предлагаю дачу, а предлагает Советское правительство, это предлагают вам: Молотов, Ворошилов, Каганович,я.
Там вам было бы очень спокойно, там нет ни трамваев, ни железных дорог. Вы могли бы там хорошо отдохнуть. Эта дача всегда в вашем распоряжении. И если вы этого желаете, можете пользоваться дачей без опасений, что кого-либо стесняете. Вы будете на физкультурном параде 30.VI?
РОМЕН РОЛЛАН. Да, да, очень хотел бы. Я просил бы предоставить мне эту возможность.
Может быть, вы разрешите надеяться на то, что когда я буду на даче у Горького или на даче, которую вы мне любезно предложили, может быть, я там еще раз увижу вас и смогу побеседовать с вами.
СТАЛИН. Пожалуйста, когда угодно. Я в полном вашем распоряжении и с удовольствием приеду к вам на дачу. А возможность побывать на параде вам будет обеспечена 18.
Переводил разговор т. А. Аросев.
[size=14]Ниже приводится первоначальный вариант данной части записи беседы:
СТАЛИН. Я рад побеседовать с величайшим мировым писателем.
РОМЕН РОЛЛАН. Мое здоровье не позволило мне раньше осуществить давнишнюю мечту посетить вашу страну, в которой создается поистине большой, совершенно новый мир. То, что вы здесь делаете, имеет грандиозное значение для всего человечества и уже сейчас оказывает влияние на умы народов и интеллигенции. Для нас, для интеллектуальных работников, вы показываете пример — какой надо создавать жизнь, но ваше строительство и все то, что вы делаете, накладывает на вас большую ответственность и обязательства, в особенности перед молодежью.
Вас, СССР, наша интеллигенция, в особенности наша молодежь, знает очень мало и имеет смутное представление о том, что здесь делается. Между тем наши лучшие люди возлагают на вашу страну свои надежды и упования, и мне кажется, что обязанность СССР дать понять себя более отчетливо, более полно, давать друзьям Советского Союза в Европе советы и вести их за собой.
Это, во-первых, и вместе с тем необходимо считаться с особенностями западноевропейской психологии. Я возьму психологию наших французских интеллигентов, которая мне больше всего известна, и нашу французскую молодежь.
Их мышление по преимуществу абстрактно-логическое и слишком рационалистическое. Поэтому многие шаги в политике СССР остаются для них непонятными. Даже ваши посольства и послы никогда не выступают с объяснениями тех или иных шагов Советского правительства. Я возьму несколько примеров, где я считаю, что Советское правительство имело право и все основания действовать так, как оно действовало, но его действия остались недостаточно понятыми в Западной Европе.
Вот, например, такой факт, как осуждение и высылка некоторых очень видных людей, которая производилась недостаточно публично и для наказания которых не были достаточно широко освещены мотивы. К такому типу фактов относится также и факт издания декрета о наказании малолетних, начиная с 12 лет. Этот закон является совершенно непонятным. Тем более что его текст нигде в иностранной прессе не публиковался полностью, а лишь излагался, да и то очень кратко, и была такая тенденция, чтобы его опорочить. По поводу этого декрета я получал со всех сторон массу писем и запросов.
В серии этих фактов я могу также назвать факт меньшего значения, факт второстепенный, например, о высылке Виктора Сержа. Это довольно известный писатель, между мной и им имеется много знакомых, и они все расспрашивают меня - почему он выслан в Оренбург, что он там делает, в каком положении находится и проч. и проч. Я совершенно уверен, что он был достоин этого наказания и твердо убежден, что в данном случае вы действовали совершенно правильно, но нужно было дать объяснение этому факту для массы друзей СССР.
Теперь позвольте мне перейти к вопросу более значительному, а именно к тому положению, которое заняло Советское правительство по вопросу о войне, в особенности заключив союз с Францией. Это внесло большое смятение в умы самых лучших друзей СССР во Франции и в других странах Европы. Положение коммунистической партии в особенности, стало как будто двойственным, и так как все это произошло очень быстро, то даже лучшие друзья СССР оказались дезориентированными. Я лично вполне уверен, что это нужно было сделать и что шаг Советского правительства совершенно правильный, но я опять скажу, что и здесь недостаточно было дано разъяснений. Даже самые искренние друзья СССР и близкие ему люди, например, я сам не имею никаких информации по этому вопросу, а между тем я получаю массу писем и недоуменных обращений ко мне.
Я полагаю, что правительство СССР должно было бы создать около себя какую-нибудь группу товарищей или учреждение, которое специально занималось бы тем, что давало бы разъяснения и толкования политики Советского правительства в самых различных областях. Таким учреждением мог бы быть, например, ВОКС, если придать ему большую политическую заостренность.
СТАЛИН (к АРОСЕВУ). Это вы уж от себя добавили?
АРОСЕВ. Нисколько, нисколько. Я сейчас попрошу Ромен Роллана подтвердить.
РОМЕН РОЛЛАН. Нет, это действительно так я думаю.
Вы меня извините, может быть, я слишком долго говорил и, может быть, возбуждаю вопросы, какие я не должен был бы возбуждать.
СТАЛИН. Нет, нет, пожалуйста. Я очень рад вас слушать, я целиком в вашем распоряжении.
РОМЕН РОЛЛАН. Союз с Францией, я понимаю, в настоящих условиях является совершенно необходимым, но думаю, что такие шаги Советского правительства требуют широкой разъяснительной кампании.
Я должен сказать, что еще 3-4 года тому назад в разговоре с Анри Барбюсом я говорил, что мы, симпатизирующие СССР, должны возражать против войны не безусловно. Мы не должны и не можем быть сторонниками интегрального пацифизма. Могут быть такие условия, когда нам придется быть за войну. В этом отношении я не совсем доволен теми решениями, которые были приняты на антифашистском конгрессе в Амстердаме, ибо резолюция слишком в общих чертах и слишком неясно говорит о войне. Это производит впечатление именно такого интегрального пацифизма.
Отсутствие достаточно широкой разъяснительной кампании дает возможность сочинять против СССР всевозможные сказки и сплетни. Во Франции, например, совершенно не понимают того, - почему ни Советское правительство, ни его посольства не выступают с опровержениями всевозможных ложных слухов, возводимых на СССР. Я думаю, что на каждый ложный слух нужно немедленно писать опровержение".
Я еще хотел сказать об одном обстоятельстве, которое для нас, для интеллигенции Западной Европы, а в особенности лично для меня является особо важным, это именно начало того гуманизма, нового гуманизма, первым глашатаем которого являетесь вы, т.Сталин. В вашей недавней речи об отношении к человеку вы как раз сказали то самое слово, которое так необходимо было для западноевропейской интеллигенции, для всех тех, кто вам сочувствует. Надо сказать, к сожалению, что наша интеллигенция очень мало уделяет места в своей идейной работе восприятию идей Маркса и Энгельса. Между тем, идеи Маркса и Энгельса заключают в себе понятие именно того гуманизма, о котором вы говорите. Я очень счастлив констатировать, что именно теперь только наша молодая интеллигенция начинает знакомиться с марксизмом. Ученые люди Западной Европы сознательно держали учение Маркса и Энгельса в тени, сознательно это учение оттирали, всякими способами затирали и даже дискредитировали. В настоящее же время в Париже, например, появляется сборник докладов о научном мышлении и марксизме. Этот сборник издается под руководством проф. Валлона и называется "В свете марксизма". Главной темой этих докладов является именно роль марксизма в научном мышлении. Если дело пойдет так дальше и если мы сумеем, таким образом, идеи Маркса и Энгельса распространить и популяризировать, то это очень глубоко скажется на идеологии нашей интеллигенции".[/size]
Заголовок документа. Слова "Секретно. Не для печати" и "(Окончательный текст)" написаны И.В. Сталиным красным карандашом.
