Анна Козлова. Женская метафизика окрашена пусть жестокой, но светлой иронией, а не мрачным мужским эгоизмом
Анна Козлова работает сильно, страстно, энергично — это очень талантливый прозаик, как бы не относиться к её порой агрессивной и жесткой манере письма, к ее цепкому, безжалостному писательскому взгляду, к ее точной и мстительной памяти.
Да и какой смысл как-либо к этому относиться — когда прозаик уже существует, он есть, и его — в нашем случае «её» — не вычеркнуть, не замолчать.
Поэтому — принимаем, читаем, а сегодня вот — общаемся. С огромным интересом, право слово. Аня — не только очень честный, но ещё и очень умный человек.
Видите, как много «очень» на один лид. Неспроста, да. — Аня, приветствую вас. Давай начнем с вопроса, который, как я заметил, мужчинам кажется вполне нормальным, а женщинам — скучным. Вопрос простой: кто такая Анна Козлова, где родилась, как училась, кто отец, кто мама? Кто муж, кто дети? Чем занята сегодня?
— Сложный вопрос. Потому что у меня раздвоение личности. Есть человек Анна Козлова. Она родилась в Москве, в писательской семье, с детства питала слабость к живописи, ее даже приняли в центральную художественную школу, но она ее в тринадцать лет бросила. Поступила в университет, на журфак, окончила с отличием, работала преимущественно в таких изданиях, названия которых и озвучить стыдно, выпустила три книги, и, как принято писать в анкетах, замужем, мать двоих детей. По большому счету, довольно скучный человек, буржуазна, помешана на тряпках, своим жизненным приоритетом полагает непрерывные и неотложные развлечения. Ну, а кто такая писательница Анна Козлова, я не знаю.
— Как сложилась судьба ваших книг, Ань? Я помню, там была шумная история с первой твоей книжкой, изданной в «Сове», которую чуть ли не сжигали, — еще, вроде бы, даже до истории с Сорокиным. Правда, сжигали совсем другие люди.
— Первая книжка называлась «Плакса». Слава Богу, «Совы» больше не существует, но это был поступок вполне в стиле издательства. Книжка вышла под Новый Год, я, конечно, обрадовалась, а в первых числах января мне позвонил главный редактор и сказал, что какой-то их то ли спонсор, то ли учредитель — ну, очень важный человек, по иронии судьбы однофамилец Елены Берковой, — пришел в ярость. Вроде бы он ожидал от спонсируемого издательства совсем другой прозы, вроде бы я даже отравила ему Новый Год, и он взял за руководство к действию знаменитую реплику Скалозуба — собрать все книги бы и сжечь. В «Сове» вообще вменяемые люди были редкостью — помню, вся редакция звонила мне домой и утешала. Нашелся даже некий спившийся дедушка, по секрету намекнувший, что жечь мою книгу не будут, а только выкинут на свалку, где ее, вполне возможно, прочитают бомжи.
Зато реклама. Все кинулись скупать «Плаксу». Я думаю, «Сова» тайком от Беркова, впрочем, и от меня, тираж допечатала.
— Когда будет новая книга, и о чем?
— Будет скоро, а о чем, мне кажется, глупо рассказывать. Скажу только, что это будет роман, достойного объема, и, наверное, в первый раз у меня, главный герой — мужчина.
— Вы, Аня, со вкусом и без ложного такта, с удивительной энергетикой, с цинизмом, а порой и со страстью демонстрируете удивительную честность (или имитируете ее — но в любом случае так, что веришь всерьез и намертво). Предельную открытость демонстрируете в своей прозе. (В России, к слову сказать, была писательница, на мой поверхностный взгляд, схожего толка — Наталия Медведева — но видит Бог, читать ее книги мне всегда было скучно, если среди героев там не было Лимонова; а вот ваши читать крайне интересно). Вы сознательно выбрали подобный стиль подачи текста? Вы еще не нажили себе врагов книжками? Или, может быть, и не прочь их нажить?
— Я не приемлю полутонов — и в жизни, и в прозе. Поэтому муж считает меня существом невоспитанным и социально неадекватным. Но я не понимаю, как можно сказать «очень плохо», когда происходит «п…ц». Это будет нечестно. Жизнь — это трагедия, и любовь, даже счастливая, — трагедия. Можно, конечно, относиться к этим явлениям с юморком, можно хоть до старости исповедовать веру в идеалы красоты, юности и достатка, но в финале жизнь все равно разобьет вам сердце. И сколько бы ни было отваги, юмора и веры, всегда кончаешь тем, что сердце разбито. А значит, хватит политкорректности. Если ты пишешь, ты должен назвать вещи своими именами, в противном случае ты ничего не стоишь. Что касается врагов, то я бы все же не стала употреблять столь сильный термин. Скорее, меня многие не любят. Почему — другой вопрос. У кого-то мозг засран представлениями о «высокой» литературе, кто-то просто завидует, кто-то считает, что я «пытаюсь привлечь к себе внимание». А это, согласись, вообще ни в какие ворота не лезет. Если бы я не «пыталась привлечь к себе внимание», я бы спокойно варила супчик и лежала весь день с котом в обнимку.
— Девушки и женщины, пишущие книги, зачастую крайне резко реагируют на попытку делить прозу по половому признаку. Ну, это обычный подход: что не бывает ни молодой прозы, ни зрелой, ни мужской, ни женской — есть просто проза (или её просто нет).
А вот мужчины так и норовят прозу поделить на мужскую и женскую. Кстати, и ваш муж, Сергей Шаргунов. В частности, он говорил, что полноценной женской прозы не бывает, женщина гламурна по определению. Еще сказал, что женщина лишена метафизического восприятия мира. Вы, Аня, раздражаетесь на такие речи? Есть в них «момент истины»? Может быть, вы даже ругаетесь из-за этого с мужем?
— Было бы странно, если б моя половая принадлежность не влияла на мою прозу. Впрочем, у мужчин то же самое. А теперь, если можно, по пунктам. Женщина гламурна по определению. Это, я полагаю, означает, что женщина стремится выглядеть лучше, чем ей дано от природы, что, безусловно, говорит не в ее пользу, по сравнению с мужчинами (присутствующие исключаются), неделями бухающими, не способными помыть за собой тарелку и не обращающими внимания на такие мелочи, как отсутствие пары зубов или пары пуговиц на рубашке. Очевидно, в этом отсутствии и кроется недоступная женщине метафизика. Я не люблю жонглирования пустыми понятиями. Что такое метафизическое восприятие мира? Ощущение того, что ты сдохнешь? В этом смысле, мужчины впереди, тут не поспоришь. Но разве нет метафизики в книгах Эльфриды Елинек? У Патрисии Данкер? Да у них в сто раз больше метафизики, чем у бредящего ангелочками Проханова. Понимаешь, на мой взгляд, мужская проза отличается от женской тем, что у мужчины редко хватает духу отнестись со скепсисом к себе как к автору. Мужчина слишком в себе, слишком мало предназначен для любви и отзывчивости, а женщина — в мире, и ее метафизика окрашена пусть жестокой, но светлой иронией, а не мрачным мужским эгоизмом.
— Вы наверняка помните слова Блока об Ахматовой: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом». Вы не находите, что это можно сказать не только об Ахматовой, но и многих наших современницах?
— Очень показательно, что эти слова принадлежат раннему маразматику Блоку, помешавшемуся на левых связях собственной жены и воспевшему «как бы перед Богом» любовь без постели. Любовь и занятия ею занимают довольно обширный промежуток человеческой жизни, это то, что, действительно, важно для всех людей без исключения. Она дает наиболее сильные психологические переживания, зачастую заставляет человека пересмотреть все, что было до этого. О любви с ужасающим постоянством снимаются фильмы, пишутся книги, о ней все время поют по радио, и нет никаких оснований полагать, что для мужчин она менее значима, чем для женщин. В отношении же современниц, отвечу, что нет, я так не считаю. Вернее, есть добавления. Скажем, «Пустыня» Орловой — книга вроде бы о любви, но она гораздо шире предполагаемой темы. Скорее, любовь в данном случае — прием, катализатор, позволяющий миру проявиться и пробудиться в сознании героини.
— Как, кстати, уживаются два писателя? К тому же, два очень разных писателя, и, право слово, вполне успешных, и понемногу набирающих статус культовых. Совершенно очевидно, что Сергей если не лидер, то один из лидеров молодой прозы, а вам, Аня, средь состоявшихся на писательском поприще девушек и дам, в соперницы, на мой вкус, полноправно годится только Василина Орлова. (Тут обычно девушки начинают раздражаться и говорить: а что, я должна соперничать только с женщинами?)
В общем, вопрос не об этом (об этом уже был выше), а о со-жительстве и со-творчестве двух ярких, амбициозных, красивых молодых людей. Не сложно вам? Не собираетесь ли вы в политику, вслед за Сергеем? Не боитесь ли его карьере навредить своими книгами?
— Сожительство — это всегда испытание и всегда путь компромиссов. Взаимные обиды, ссоры и упреки. И некий неизбывный ужас того, что даже годы, прожитые вместе, нисколько не приближают тебя к пониманию этой непостижимой личности рядом. Брак — это ведь тоже живое существо, у него свой онтогенез. Он тоже болеет, у него бывает плохое настроение, в него надо вкладываться, как в оранжерею, а потом долго-долго ждать, что вырастет. Я очень счастлива с Сережей, я вообще считаю брак необходимым условием женской реализации — и детей еще, конечно. В политику я не стремлюсь, хотя, против воли, нахожусь в некоем ее предбаннике с постоянно хлопающей на ветру дверью. Нельзя жить с мужчиной и не интересоваться тем, чем живет он. А книги… Не знаю, боится ли Анита Цой навредить карьере своего мужа, выступая по телику в нижнем белье? Все это относительно. Мне кажется, что Сергей уже находится на таком политическом уровне, когда никакие книги в глобальном смысле ничего не испортят.
— Что вас порадовало в минувшем году в российской прозе? В критике? В поэзии?
— Порадовала «Чужая» Адольфыча, но только потому, что я ее недавно прочитала. Супер динамичный текст, живые образы. Больше ничего не порадовало. Поэзия от меня как-то слишком далека, ну, или я от нее. Для меня поэты — Лесин, Емелин, Родионов, читаю их в жж. Всю эту отстойную новомировскую нудятину читать не могу и не буду. Мне это напоминает, как в нулевом году на журфаке нас заставляли изучать устройство линотипа. А «критика» — это вообще преувеличенное понятие для того отсутствия хоть сколько-нибудь приемлемого анализа литературных текстов, который мы сегодня наблюдаем. Критики, так сказать, старого образца — Немзер, Басинский куда-то закатились. Лев Пирогов — прекрасный критик, но он почти ничего не пишет. Пустовая, просияв в коротком ажиотаже, засела в стенах «Октября» с осыпавшейся штукатуркой. Остается — Данилкин. Он всегда номер один, хотя тоже уже, чувствуется, подустал.
— Читали вы «Блудо и МУДО» Алексея Иванова? Как вам картина мира, предложенная Алексеем?
— Я читала все вещи Иванова, кроме «Станции Чусовой», потому что она оказалась совсем невыносима. Картина мира Иванова — это участок дороги, который видит из своей будки цепной пес. Это мир, в котором ничего нельзя изменить, и остается только пошучивать над рюмкой с водкой в полной уверенности, что только что тебе во всех своих неприглядных подробностях открылся смысл жизни. В Иванове мне не нравится его стремление быть легким и глянцевитым. Писать, так сказать, смешно. Как в «Космополитене» об оральном сексе, чтоб девчонки ухахатывались и друг дружку, значит, так, локотками потюкивали. Вроде — узнаешь себя, Ирка? Хотя не могу не признать, что он — чрезвычайно одаренный автор. И своего читателя нашел.
— На кого ориентируется Анна Козлова в современной литературе? Есть столпы? Вообще жива ли классическая литература? Кто, на ваш вкус, останется, прошу прощения, «в веках»? Или хотя бы — надолго? Солженицын, Искандер, Распутин, Маканин, Проханов, Лимонов, Поляков, Ерофеев, Петрушевская, Улицкая? Я бы обязательно поставил в этот ряд Юрия Козлова, но это я. А вы? Или вы вообще не желаете расставлять писателей по ранжиру, составлять рейтинги и делать прогнозы?
— Для меня современная литература — на Западе. В первую очередь, Мишель Уэльбек. «Элементарные частицы» останутся в веках. «Любовницы» и «Пианистка» Елинек тоже останутся. Из перечисленных родных имен взгляд цепляется только за Лимонова, но, это, скорее всего, свойство нашего поколения, дань символу. И хотя всех этих людей я бесконечно уважаю, с некоторыми знакома, душа к ним не лежит. Не потому что они плохо пишут, пишут они прекрасно, а потому что никакого принципиально нового подхода к литературе они не выработали. А если расставлять по ранжиру, то на первом месте у меня бы стоял Пелевин.
— И, всё-таки, об отце. Вам не кажется странной судьба его — писателя уникального дара, удивительной фантазии — и в силу неведомых мне причин странно заслоняемого другими, куда менее значимыми именами?
— Я обожаю его книгу «Одиночество вещей», это очень сильный и абсолютно реалистический текст. Если сравнить «Одиночество» и трэшевую антиутопию «Ночная охота» делается наглядным его огромный творческий диапазон. Почему он мало известен, вопрос трудный. И я, честно говоря, не смогу ответить однозначно, нуждается ли он в известности. Он всегда страдал от любых проявлений публичности, всегда избегал разного рода выступлений, речей перед аудиторией, встреч с читателями. Проблема в том, что без одного не бывает другого. Чтобы тебя знали, ты должен прикладывать к этому усилия или надеяться на то, что история всех расставит по соответствующим местам. Очевидно, он выбрал второй путь. Это его право.
— Я в своё время спросил у критика Валерии Пустовой, сохранилось ли, на ее взгляд, идеологическое разделение в современной литературе, и, в том числе, в критике. Валера ответила, что идеологическое разделение — вчерашний день. Мне кажется, она немного лукавила, при чем вполне сознательно. Знаете ли вы, Аня, примеры неприятия качественных текстов именно в силу идеологических причин?
— Разделение было, остается и будет всегда. Покойный Кормильцев печатал в «Ультра-культуре» то, что никогда не напечатал бы «Вагриус». «Вагриус» печатает то, что никогда бы не напечатало «Эксмо». Мне трудно судить, насколько силен здесь момент идеологии, хотя он тоже, безусловно, присутствует. Просто сейчас это принято называть «собственным пониманием качественной прозы». И для кого-то качественной прозой окажется аполитично-расслабленный Иванов, а для кого-то — яростно идеологичный «Санькя».
— Какой бы свой текст вы хотели бы экранизировать? Кому главные роли доверили бы? Кто режиссером стал бы?
— У меня купили права на экранизацию «Открытия удочки», но кино — это дело долгое, надо отдавать себе отчет в том, что кинокомпании ежегодно скупают права на тысячи произведений, а фильмы выходят по единицам. Я думаю, что «Превед победителю» — очень кинематографичная вещь, из нее можно сделать неплохой сценарий. Актеры не принципиальны, а режиссер — какой-нибудь молодой и свежий.
— Надо ли политикам слушать писателей и журналистов? Памятуя о том, сколько глупостей они произнесли и написали в последние двадцать лет?
— Литературный процесс в лице отдельных писателей на протяжении определенного периода времени неизбежно формирует и отображает некую общую картину сознания людей. Проза шестидесятников это очень хорошо иллюстрирует. Ожидания, надежды, страхи, честолюбивые устремления — все это можно найти в книгах. Если бы политики хоть сколько-нибудь интересовались жизнью народа, они бы прислушивались к писателям.
— В чем главная проблема современных молодых писателей? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?
— Проблема в отсутствии масштаба. В ускорении жизни, которая пролистывается, как страницы сайта. В том, что все больше времени и сил ты вынужден тратить на то, чтобы кем-то быть, а не на то, чтобы кем-то стать. В страхе, что тебя забудут, что завтра ты станешь никому не интересен. С этим связан феномен живого журнала. Это как эффект постоянного присутствия, постоянного напоминания о себе. Есть заданная необходимость жить напоказ, быть везде, где твоя рожа попадет в объектив фотоаппарата или камеры. Это депрессивные условия, писать в них тяжело. Я иногда даже думаю, что Пушкин был чудовищно ленив. За столько лет, за бесконечные ссылки, за зимы в Михайловском, где ничто его, казалось бы, не отвлекало — так мало написать…
— Будущая жизнь — только литература? Можно ли делать ставку на литературу — грубо говоря, ставить на кон судьбу свою? Или за это Бог наказывает?
— Не только литература. Я успела подстраховаться семьей. А ставку в глобальном смысле нельзя делать ни на что. Свойства жизни таковы, что как бы плоха она ни была, на следующий день может стать еще хуже. Единственный способ сохранить рассудок — относиться к тому, что ты делаешь, не вполне серьезно. Нет ничего страшнее какого-нибудь замотанного в шарф с катышками, упившегося паленой водки выпускника Литинтситута, два часа рассказывающего присутствующим о своей гениальности. Все, что мы создаем, сегодня стремится стать рыночным продуктом, а значит, продаваться. И это, пожалуй, единственный адекватный критерий нашей востребованности.
— Политические взгляды есть у вас? И нужны ли они писателю вообще?
— Политика, в моем понимании, наименее существенная и наименее ценная сторона жизни. Политика — это грязная пена течения, тогда как настоящая жизнь реки разыгрывается гораздо глубже. Леонардо да Винчи своими изобретениями, Архимед своей ванной, Кох — палочкой, Фрейд — теорией психоанализа, — именно они изменяли жизнь человечества, но никак не политики. И если наука и искусство есть подлинная арена истории, то политика — нечто вроде закрытой лаборатории, в которой веками производятся унизительные эксперименты над человеком, из-за плотных дверей которой доносятся визг и стоны. Подопытных людишек сбрасывают там в тюрьмы, затем снова извлекают на свет Божий, прельщают аплодисментами и устрашают петлей, предавая и понуждая к предательству. Я бы сказала, что у меня есть понимание политических процессов и вполне обывательские предпочтения. Я хочу жить в стране, где у меня будет возможность зарабатывать деньги, где я смогу быть уверенной в безопасности своих детей, где у них будет будущее, а не панический страх будущего.
Беседовал Захар Прилепин
