Loading...
Error

Ребёнок из нашего окопа

Ответить на тему

 | 

 
Автор Сообщение

Kotleopold

Ребёнок Л. писала творческую (подчёркиваю, творческую) работу по истории на Всеукраинский конкурс творческих работ по разным предметам. Тему не помню точно, сейчас ребёнок Л. на уроках в гимназии, ну примерно «Мой город N в годы Второй Мировой войны».
А надо сказать, что город этот N, в котором мы сейчас живём, имеет особенную историю. Годами его делили, кроили, он то частями, то целиком принадлежал разным государствам. То России, то Австро-Венгрии, то Румынии. В 1939 году по пакту Молотова-Риббентропа город отошёл к Советской Украине, то бишь, к Советскому Союзу.
Ребёнок Л. брала интервью у тех, кто ещё помнил и очень неохотно делился (ниже поймёте, почему) событиями в годы войны. У тех, кто воевал (в основном это были нищие старушки с ворохом медалей и орденов, символом их героического прошлого, сейчас никому не нужного и никем не ценимого). Ребёнок Л. беседовала с местными краеведами и преподавателями истории. За каждое слово в этой своей творческой работе она отвечала головой, потому что ничего не вытащила из интернета, не списала из книг, выводы делала сама и фотографии сегодняшнего города делала сама: несколько дней бродила по окраинам и закоулкам, бегала от бродячих собак, до сих пор простужена и кашляет.
И, наконец, ребёнок Л. в своём выступлении перед жюри или как там их, научным советом, использовала отрывок из моей новой книги, который привожу. Жюри я ни в чем не подозреваю, но вопросы напрашиваются.

Ребёнку Л. по её работе были заданы всего два вопроса. Вопрос по факту – год, месяц, какое соглашение было заключено. Ребёнок Л. ответила правильно: тот самый пакт Молотова-Риббентропа. А второй вопрос был несколько странным: а почему Вы рассмотрели Вторую Мировую войну только с одной воюющей стороны?
Что имели в виду члены жюри? Что ребёнок Л. должна была интервьюировать представителей фашистской Румынии, которых здесь уж давно как нет, а кто есть, шифруется? Или всё-таки воровать тексты из сети, из книг и компилировать их? На второй вопрос жюри ребёнок Л. ответила так:

– Господа, я рассматриваю военные события в нашем городе только из нашего окопа.


Резюме жюри были следующим:
1. Подход к работе советский.
2. Не рассмотрена роль УПА в военных действиях по освобождению города N.

К слову, УПА в нашем городе, на нашей территории не было, поскольку территория эта всегда была румынской. Сопротивление фашистским румынам в городе оказывали только местные жители. В основном это были молодые еврейские парни, которых потом расстреляли. А что касается действующих армий, то город N. был освобождён 74-й стрелковой дивизией, которой командовал подполковник К.Г. Гизатуллин и танковой бригадой под командованием мл. лейтенанта Ф. Шкиля.

А теперь отрывок из новой книги, который ребёнок Л. пересказала близко к тексту.

* * *
Когда мы только начали строить этот наш дом, когда разбивали старый, крохкий от частых наводнений фундамент (дом-то стоит у реки), сын Данька вдруг нашёл огромный ключ. С резной головкой и полустёртым клеймом с латинскими буквами. Видимо, ключ принадлежал владельцам разрушенного в свое время большой водой дома. Он, этот удивительный ключ, хранится сейчас у нас в шкатулке в книжном шкафу. Правильно это или неправильно, но мы храним его для того, чтобы бывшие владельцы этого ключа или, может быть, их потомки, смогли вернуться в свой дом – дом – в широком, очень широком понятии этого слова.
Этот маленький городок, которому уже 600 лет, издавна был еврейским местечком. Как и откуда сюда, в Бессарабию попали евреи, неведомо. Кто-то из стариков говорил, что они пришли из Европы, откуда-то из Испании, когда на евреев там начались гонения. Уходя из родных мест, часто в спешке собирая самое необходимое, они обязательно брали с собой ключ от входной двери своего дома. От какого дома хранится у нас ключ, завёрнутый в холст, так и не довелось нам узнать. И я, помню, даже хотела дать объявление в интернете, написать куда-нибудь, сообщить, успокоить, что мы, жители нового дома у реки Ракитнянки, построенного на месте древнего, стоявшего тут несколько столетий, австрийского особняка, тут, на высоком берегу, на обрыве, совсем недалеко от старинного горбатого моста, если идти вверх по реке, случайно нашли древний большой красивой формы ключ. Откликнитесь – хотела я написать – владельцы старинного испанского, по всей видимости, ключа, и будьте уверены – он есть, он в безопасности. Вы можете забрать свою реликвию и обрести то, что он для вас символизирует. Но кому уже писать, кто прочтёт?
Когда сюда пришли румынские фашисты, всех евреев нашего городка собрали в одном месте, на сборном пункте, как объявляли тут же появившиеся полицаи из местных. Всех отвели в рощу у реки Прут, отобрали взятые с собой вещи и расстреляли. А кто не подчинился и не пришёл на сборный пункт, тех искали в городе, приходили прямо к ним домой…
Неожиданно к удивлению жителей городка, где все друг друга знали, появились осведомители из местных. Они помогали, с готовностью указывали дома, где жили еврейские семьи и родственники тех, кто воевал на стороне Советской Армии.
Со мной иногда происходит одна странность. Я вдруг понимаю, осознаю, что это, о чём я лохматая и растерянная, тупо глядя в темноту, в данный момент думаю, это не далёкая история, которую мы формально изучали на уроках в школе, а что это касается лично меня и находится совсем рядом. Что это происходило недавно, вчера, происходило с людьми, жившими здесь, в этом маленьком квартале у реки Ракитнянки, неподалеку от нашего старинного горбатого моста, с людьми, которые ещё могли бы встретиться мне на улицах, и что я и есть часть всех этих событий и моя собственная жизнь – просто продолжение этой истории…
Вот Бояны. Такое живописное село по соседству. Мы ездим через это село в Черновцы и обратно. Ездим и ездим. Пять минут на машине. Красивое, богатое село. Люди трудолюбивые, старательные. Дома-дворцы. Лужайки. Бассейны. Большие торгово-развлекательные центры, роскошные рестораны и отели. Ничем не удивишь. Европа, практически. И вдруг как-то сын мой, тогда ещё совсем маленький, задал неожиданный вопрос, мама, а где здесь, в Боянах, каменный солдат? Почему в этом селе, как в других, нет памятника погибшим на войне односельчанам?
Так ведь принято было. Памятник. На нём список. Чтобы Девятого Мая прийти, положить цветы… Чтобы почётный караул. Чтобы ветеранам было где собраться, вспомнить, помянуть. Чтобы дети, внуки знали историю семьи… И вдруг в селе Бояны такого памятника не оказалось. В таких случаях я ничего не оставляю на потом. Если мне непонятно, я обязательно иду и спрашиваю. Что я буду гадать, правильно? Словом, я сразу заехала в сельсовет и спросила прямо, где ваш памятник.
Оказалось вот что: село, такое мирное, цветущее, где мы часто бываем в развлекательном центре или в пиццерии или на ипподроме – я же говорила, что село очень богатое – это знакомое своими дорогами, местами и людьми село воевало на стороне фашистской Румынии.
Там, в центре, раввин жил. Семь дочерей. Как было принято, помогал всем: соседям, знакомым, да и всем, кто приходил или в синагогу, или прямо к нему домой, всем, кто просил. Ещё румынские войска не вошли, только слухи пошли об их наступлении, а соседи уже закололи всех. Девочек. Раввина. Раббанит. Вилами.
Как понять, как это понять, как понять?…
Мне часто снится сон, что я, в длинном сером платье, в платке поверх длинных чёрных волос, заплетённых в косу, босая, убегаю от кого-то и прячу у себя чьих-то маленьких детей. Я боюсь, чтобы дети не заплакали от голода или усталости. Чтобы нас не нашли. Я спешно поднимаюсь в убежище по лестнице с хрупкими опасными гнилыми перекладинами, с провалами, открывающими страшную пустую высоту внизу под ногами, почти бегу, прижимая к груди маленького мальчика, держа за руку девочку постарше. А потом стою с ними, с этими детьми у быстрой горной реки, а по зелёному склону, от древней полуразрушенной деревянной мельницы, равнодушно стоящей на вершине холма, уверенно, пружинисто шагая, спускаются люди с повязками на рукавах обычных поношенных пиджаков, в нечищеных сапогах. И каждый придерживает левой рукой автомат у себя на плече. Они ускоряют шаг, показывая на нас с детьми пальцами. Бежать мне некуда. Последнее, что я вижу – серый от пыли сапог с опавшим по ноге растрескавшимся голенищем. И в панике я всегда просыпаюсь. А руки мои ещё долго помнят потную ладошку девочки и тугую тяжесть мальчика.
Почему мне снится этот чужой сон? Что в моем доме принимает, как антенна, этот повторяющийся, ужасный заблудившийся в космосе сон?
Ключ!
Возможно, мне следовало бы по всем вселенским канонам оплакать тех, кому принадлежал тот, найденный нами старинный ключ? Тех, кто пришёл сюда издалека, жил здесь у реки, посадил ореховое дерево, под которым мы часто сидим летом и те дубы, где весной поселяются птицы, поют, галдят и выводят птенцов. Тех, кто растил здесь своих детей... И отсюда, где стоит сейчас наш дом, с этого места их всех, взрослых и детей – совсем маленького мальчика и девочку постарше – увели туда, на сборный пункт, на берег Прута. Возможно, мне надо оплакать их. И этот кошмар перестал бы мне сниться…

* * *
Галина Владимировна Дроздовская, восхитительная женщина, отчаянная модница и кокетка, смешливая, всегда оживлённая и радостная… Однажды мы пили чай у нас на работе. И она рассказала о бутылке. Просто так рассказала, без надрыва, без пафоса. Пришлось к слову. Я смотрела на неё и думала, что вот она такое пережила в детстве, что уже неважно, какой она стала, как она жила свою жизнь, хотя она была очень хорошей, и я её очень любила.
Галина Владимировна, маленькая Галя, дочка железнодорожника, дружила с одной Фридкой. Ну, девочка такая, Фридка, кудлатая, крикливая, беззаботная. Они вместе ходили в румынскую школу, вместе играли во дворе, Фридкина мама угощала детей Дроздовских цикер-лейкех и флудн, а Галина мама пекла и раздавала пирожки и булки Фридкиным многочисленным братьям и сёстрам. И однажды почтальон Бадян проезжал мимо их, Дроздовских, дома. Он остановил коня, спешился, прошёл во двор и сказал Галиной маме:
– Мадам Дроздовская, здравствуйте, – сказал почтальон Бадян (церемонный Бадян, предмет насмешек всех детей улицы, он был бывший школьный профессор, то есть учитель, но уже немножко сумасшедший. И при Советах он стал развозить почту. Потому что был грамотный и мог читать адреса на нескольких языках).
Он сказал:
– Здравствуйте мадам Дроздовская, писем для вас сегодня я не имею, но имею к вам один хороший совет. Закройте детей в доме на большой и крепкий замок. Или на два замка. Я слышал, что евреев ищут. И Гица Соакра, этот разбойник, лентяй и шулер, водит фашистов по адресам. Уже повязку ему дали, ихнюю фашистскую кепку ему дали, деньги тоже ему дали. И он уже крепко напился и выдаёт всех, где можно поживиться, мадам Дроздовская, и таких, и других, и всяких, кто ему не нравится. Такие страшные времена. Будут стрелять, мадам Дроздовская, будут стрелять кругом. Чтобы ваши дети под шальные пули не попали, мадам Дроздовская, вы поняли меня про замок?
Галя услышала всё, что сказал почтальон Бадян, схватилась с порога, прошмыгнула под распахнутые в тревоге мамины руки и под её крики «Галечка, верниииись, убью, Галечкаааааа!!! Гаааалечка!!!!» помчалась к подруге Фридке предупредить, чтобы тоже закрылись на большой и крепкий замок. Или на два больших замка.
Фридка лежала на салатовой молодой траве и хотела пить. Она скорчилась на боку, поджав под себя босые ноги и хотела пить. Она повторяла, зажимая руками живот, она тихо повторяла звонким и тоненьким голоском как будто чирикала птичка: «Тринькн. Тринькн! Тринькн!!! Тринькн!!!» Галя ахнула и полетела обратно домой, опять прошмыгнула мимо стоящей в тревоге на пороге мамы, схватила бутылку с водой, прозрачную бутылку с узким горлышком…
Галина Владимировна сидела передо мной, ухоженная, такая холёная, красиво одетая, просто шикарная дама. Она так долго описывала эту бутылку, показывала, как она её обхватила пальцами, как несла эту бутылку с водой. Потом я поняла почему. Ей не хотелось рассказывать, что было дальше. И она, видя мое нетерпение, скомкала весь свой рассказ до трёх коротких предложений. Из которых я узнала, что когда она прибежала туда… Стоп. Не так. Когда она вернулась туда – в тот двор, где в нелепых позах лежали убитые Фридкины старшие братья и мама – когда она принесла эту треклятую бутылку с водой, Фридка уже молчала. Смотрела в небо серым лицом. И всё. И Галя стала лить ей аккуратно по чуть-чуть воду в приоткрытый рот. Лила, лила, лила… По чуть-чуть, чтобы Фридка не захлебнулась. Ещё лила. Потом Галю оттуда кто-то увёл. Кто – она не помнит. Кто-то увёл домой, усадил дома на стул, что-то ей говорил. И два дня никто – ни родители, ни соседка, сестра милосердия – не могли разжать Галины пальцы. Лили горячую воду, сделали какой-то сонный укол, но пальцы так и держали вот это вот узкое горлышко бутылки – оно было удобное, его можно было ловко обхватить рукой и кому-то отнести воды, кому надо. Хорошие бутылки тогда были, еще австрийские, очень удобные бутылки. И не очень тяжёлые. Такие бутылки для воды… там… Для молока ещё… Бутылки такие из стекла. Сейчас таких не делают. Хорошие бутылки.
На следующий день оставшихся в живых евреев закрыли в подвале синагоги. Никто не разбирался, почему одних уничтожили сразу, других закрыли. Ну не было логики в их поведении, не было! Этих, закрытых в подвале синагоги, было тридцать семь человек взрослых и две девочки. Пишу буквами: тридцать семь. Тридцать семь синагог по всему миру поставила потом за свою долгую жизнь одна из этих девочек. В ту ночь те самые согнанные в подвал синагоги евреи собрали всё золото и серебро, которое было у них с собой и подкупили конвоира. И тот отпустил девочек. Одной было семь лет, второй двенадцать. На следующее утро пленные были расстреляны, небрежно… Земля дышала потом долго, говорили старики. Ходила там земля.
Но к тому времени пальцы Гале разжали.
И вот я с ней разговариваю, с Галиной Владимировной, я с ней разговариваю, и она о чём-то спрашивает, стоя у зеркала и подправляя помаду на губах. А я вижу эту руку, эти пальцы. И думаю, что даже если когда-нибудь она кого-нибудь огорчит или обидит, если даже очень сильно она обидит, её надо простить. Потому что вот эти пальцы, эта треклятая стеклянная бутылка.
Как понять, как понять…
Один городской сумасшедший, старик Герцль… Он сутками бродил по улицам нашего маленького уставшего города, летом и зимой одетый в ужасное с чужого плеча пальто, и бормотал, ворчал что-то неразборчивое, уткнув плывущий взгляд свой в землю, вдруг неожиданно останавливался, речь его становилась всё громче, всё отчетливей, он рассуждал сначала сам с собой, помахивая рукой. Он поднимал голову, взгляд его становился ясным, пронзительным, отчаянным, и он обращался к кому-то, кто случайно оказывался рядом:
– Ну ладно, взрослые. Ну ладно, дедушка мой и моя бабушка. Ну ладно мои братья, ну ладно все – и тут он вскрикивал истерично и начинал страшно изгибаться и биться всем телом: – Но Ра-е-чку!!!
И потом глаза его опять мутнели, и он падал. Мужчины подбегали и ножом разжимали ему зубы. У него начинался эпилептический припадок. Был конец шестидесятых. Прошло уже более двадцати лет. А он всё никак не мог понять.
Я боялась его в детстве, такого неприбранного, лохматого, с вывороченными губами, с глазами навыкате. Я часто его встречала и боялась оказаться неподалёку, когда у него начнётся приступ: «Ну ладно, взрослые…». Обычно Герцль плёлся вдоль улицы, бормоча что-то своё, никого не трогая, не задевая. Люди выносили ему поесть или что-то из одежды, он иногда брал, даже не понимая, что ему дают, иногда ронял, не заметив. А иногда на него опять накатывало:
– Ну ладно бабушка. Ну ладно дедушка, ну ладно братья… Но Ра-еч-ку?!.
Мы все знали, что когда он воевал на фронте, его родных, как семью советского солдата, расстреляли. А Раечке было три года. И это «ладно» – такое смирение, такая жертва – ладно – и непонимание, абсолютное непонимание в этом его зверином крике: «Но Раечку?!.»
Не знал, как понять, как всё это понять, как понять. Чтобы смириться.

* * *
Хороший мой знакомый, Яков Абрамович Бондарь, журналист, говорил мне, что горел в подбитом танке. И его, тяжело раненного, обгоревшего, спасла литовская женщина. Прятала и от немцев, и от своих. Выходила. А в то самое время, дома, здесь у нас, на родине, когда его семью вели на расстрел, его мама незаметно пихнула в толпу зевак на обочине, своего младшего сына. И следом туда же кинула небольшой свёрток с серебряными ложками. Ложки взяли. Ребёнка вытолкнули назад. В расстрельную колонну.

* * *
Мама и папа ездили на открытие памятника расстрелянным местным евреям. И стояли там, и раввин читал. И потом все молчали. И смотрели себе под ноги. Сбоку от памятника была свалена кем-то небольшая кучка белых ягод или чего-то там. Вроде как черешня. Потом оказалось, что это новорождённые мышата. И мышь-полёвка, не страшась огромной толпы людей, переносила в зубах одну черешенку за другой, одну за другой, бегала и бегала туда-сюда, пока не перенесла их всех куда-то в безопасную норку.
И все смотрели. И боялись сделать шаг, чтобы не наступить случайно. И шептали: «Осторожно. Осторожно. Пусть уже перенесёт их всех. Перенесёт – тогда пойдём. Куда спешить. Пусть перенесёт. Подождём.»

(С) Марианна Гончарова
http://maroosya.livejournal.com/126613.html
Показать сообщения:    
Ответить на тему