Путешествие из Москвы в Петроград. Часть IX. Платформа «Березки-Дачные».
< < < Часть VIII | Часть X >>>
Билеты
Несемся мимо полустанка «Березки-Дачные». Здесь нет даже билетных касс. Хорошее место!
Огибая пятки в носках и без носков, по вагону плывёт проводник. Собирает билеты. Тырит с пустых полок бельё. Возвращается к себе. Гасит свет, оставляя лишь тусклые синевато-дежурные лампы.
Понимаю, чем плацкарт хуже купе. Здесь нет личного бра над головой! А моя электронная книжка — без подсветки… Спать…
.
А.Н.Радищев.
Путешествие из Петербурга в Москву.
Пешки.
В Пешках Радищев съел мясо и выпил кофе. После чего долго ныл о гнусной судьбе русского крестьянина, который не знает, что такое сахар. Нынешние погрязшие в фитнесе манагеры тоже стараются о сахаре забыть. Так что по гнусности судьбы вполне соответствуют русскому крестьянству XVII века.
Забавно читать описание Радищевым русской избы: стены и потолок в саже, затянутые пузырём окна, деревянная посуда, рубленый скоблимый стол, щи, квас, баня, посконная рубаха, лапти, неурожай, холод, голод…
Но можно те же факты изложить иначе: изба топилась по черному, чем повышался КПД печи. Деревянная посуда — чо плохого? Щи да квас (пиво) — поди погано? Выскобленный до чистоты стол. Баня… Дык по сравнению с грязной Европой, не мывшейся всю свою жизнь и лишь иногда плескавшейся в корытах без смены воды, мы всегда были чистюлями. Посконная рубаха… Хм… Нынче конопляная одежда дороже льняной! Лапти… Лапти с проложенным сенцом… Ещё придёт мода. Сто пудов придёт! Ибо удобно и приятно — никакой «адидас» рядом не стоял.
Кстати, закончив чернушное нытьё, Радищев вещает: хозяйка пошла ставить в печь хлеб. Начал с голода-холода-неурожая, а тут хлеб…
«Крестьянский обед в поле». Константин Маковский. Холст, масло.
.
А.С.Пушкин.
Путешествие из Москвы в Петербург.
Пешки.
Спустя 2 поколения Пушкин отмечает изменения русской избы: трубы, оконные стёкла, то, сё… Но главный кайф пушкинских строк — фрагмент, не вошедший в окончательную редакцию записок…
А.С.Пушкин:
«Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет 36. Я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина?
Он (англичанин): — Английский крестьянин.
Я (Пушкин): — Как? Свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского раба?
Он: — Что такое свобода?
Я: — Свобода есть возможность поступать по своей воле.
Он: — Следственно, свободы нет нигде, ибо везде есть или законы, или естественные препятствия.
Я: — Так, но разница покоряться предписанным нами самими законам или повиноваться чужой воле.
Он: — Ваша правда. Но разве народ английский участвует в законодательстве? Разве власть не в руках малого числа? Разве требования народа могут быть исполнены его поверенными?
Я: — В чем вы полагаете народное благополучие?
Он: — В умеренности и соразмерности податей.
Я: — Как?
Он: — Вообще повинности в России не очень тягостны для народа. Подушная платится миром. Оброк не разорителен (кроме в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности умножает корыстолюбие владельцев). Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. И это называете вы рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать.
Я: — Но злоупотребления…
Он: — Злоупотреблений везде много. Прочтите жалобы английских фабричных работников — волоса встанут дыбом. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой — какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет об сукнах г на Шмидта или об иголках г-на Томпсона. В России нет ничего подобного.
Я: — Вы не читали наших уголовных дел.
Он: — Уголовные дела везде ужасны; я говорю вам о том, что в Англии происходит в строгих пределах закона, не о злоупотреблениях, не о преступлениях. Кажется, нет в мире несчастнее английского работника — что хуже его жребия? но посмотрите, что делается у нас при изобретении новой машины, вдруг избавляющей от каторжной работы тысяч пять или десять народу и лишающей их последнего средства к пропитанию?..
Я: — Живали вы в наших деревнях?
Он: — Я видел их проездом и жалею, что не успел изучить нравы любопытного вашего народа.
Я: — Что поразило вас более всего в русском крестьянине?
Он: — Его опрятность, смышленость и свобода.
Я: — Как это?
Он: — Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню; умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки. О его смышлености говорить нечего. Путешественники ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал я между ими ни то, что соседи наши называют un badoud, никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их всем известна; проворство и ловкость удивительны…
Я: — Справедливо; но свобода? Неужто вы русского крестьянина почитаете свободным?
Он: — Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? Вы не были в Англии?
Я: — Не удалось.
Он: — Так вы не видали оттенков подлости, отличающих у нас один класс от другого. Вы не видали раболепного maintien; нижней каморы перед Верхней; джентльменства перед аристокрацией; купечества перед джентльменством; бедности перед богатством; повиновения перед властию… А нравы наши, a conversation criminal, а продажные голоса, а уловки министерства, а тиранство наше с Индиею, а отношения наши со всеми другими народами?..»